весьма противные, однако, дворян никто не заставляет, силком не тащит. Отчего же незнакомка с гвоздем взъелась на фрейлин? Может, прав Хлопов: ревность – сильнейший мотив. Влюбилась в красавца, а придворные вертихвостки его увели. Или Ожаровский – зеленый фрак, – пытался сманить кавалера. Выходит, убийца тоже из общества двойной розы и сознание ее уже расширилось достаточно сильно, чтобы втиснуть и оправдание пыток ближнего, и презрение к шестой заповеди. Но по какой причине ревнивица подбрасывала тузов из глазетной колоды?
– Или эти его пленницы, – помещик ожил после первой чашки и сразу налил вторую. – Вам добавить молока? Сахару, может быть? Нет? А я, пожалуй, кусочек…
– Пленницы? – Мармеладов решил, что ослышался.
– Барон посулами и обманом заманивал в имение молодых девушек – деревенских, городских, без разницы, – а обращался с ними жесточайшим образом. В подвале держал, за решеткой. Уморил не меньше дюжины. Не верите? Я и сам отмахивался, мол, сплетни. Но возвращался зимой из Красного, у них там доктор – настоящий кудесник, зуб больной вырвал, а я и не почувствовал… Гляжу, курляндская карета в снегу застряла. Кучер со слугой откапывают передние колеса, причитают: сломалась ось, отъездили. Сунулся я внутрь экипажа – объяснить по-соседски, в наших чащобах сподручней запрягать возок или сани. А там этот бурдюк, развалился на мягких подушках, и у ног его – вы подумайте! – барышня. Красивая. Видели всадницу на картине Брюллова? Одно лицо. Бледная, еле дышит. Платье роскошное, прическа заверчена высокая, но лежит на полу. Как собака. Ошейник кожаный поперек горла. Цепочка на кулак барона намотана… Заметил меня, вопит: «Чего надо?! Куда лезешь? Пшел прочь!» Ох и чесались руки выбить его гнилые зубы! Заявил в полицию: нездоровые безобразия, дескать, творятся. Но… Фон Даних был гласным в земском собрании, предводитель уездного дворянства ему покровительствовал. Сами понимаете, никакого расследования не проводилось. Меня же перестали звать на заседания и ассамблеи. Я-то и раньше не ходил, чтоб на глупости не отвлекаться. Прежде, хоть и называли за спиной «бирюком», а приглашения присылали. С тех пор – шиш с отрубями.
Мармеладов задумался.
Получается, не только по доброй воле являлись на проклятые маскарады. Иных принуждали. Отсюда и новый мотив: рабыня, страдающая в заточении, могла убить барона, чтобы вырваться и сбежать. Но зачем, при таком раскладе, резать остальных? Непонятно.
– Вы наблюдали пленницу в карете недолго, но вспомните… У нее светлые волосы?
– Светлые. Откуда вы узнали? Кудри такого редкого оттенка, с золотистым отливом. А кожа бледная, матовая… Статуя мраморная.
– Она! – сыщик вскочил и зашагал по беседке, не в силах сдерживать нервное возбуждение. – Это она! Та самая, которую я ищу.
– Верно ли? Узница барона сгорела во время пожара.
– Нет, позавчера я встретил ее в Москве.
– Значит, выбралась красна девица из темницы. Спаслась! Набрехала мне, выходит, Ермолаевна. Выжила из ума, на старости лет. Ах, вы не в курсе… После того происшествия, – Городницкий бросил взгляд в сторону чернеющих руин, – приютил я кухарку из Чертаново. Обгорела сильно, понятно было, что долго не протянет, ну да в поле не бросишь. Не по-божески… Неделю мычала в забытьи, а воскресным вечером, сижу подле нее, читаю вслух Псалтирь для успокоения души. Очнулась, вылупилась на меня, не узнавая, и закричала: «Огонь! Огонь! Погибель!!! Башня загорелась, а девка в подвале сидит, несчастная. И никто про то не ведает!» Дальше речь стала бессвязной, но обрывки разобрать удалось. Кухарка тайком носила в темницу еду, кормила сиротку, жалела. Порывалась устроить ей побег, но убоялась гнева своего хозяина, который за такой проступок кожу мог живьем содрать. Причем с обеих. Ермолаевна повторяла: «Бедная, бедная Анна!» С тем и отошла, ничего сверх того не добавила.
– Анна? Отличная зацепка! По имени мы обязательно вычислим таинственную пленницу.
В этот момент Мармеладов напомнил помещику собственного пятнистого пса, когда тот чует добычу и вытягивается в охотничью стойку – от кончика носа до вздрагивающего хвоста, неподвижный, но до краев наполненный азартом. Сыщик заметил внизу извозчика, греющегося на солнцепеке у конюшни, закричал на весь двор:
– Запрягай, Ефимка, едем немедля! Простите великодушно, – это уже вполголоса, обернувшись к хозяину, – что срываюсь без объяснений…
– Понимаю, друг мой, – вздохнул Городницкий. – Следственные дела отлагательства не терпят. Одну просьбу позвольте. Опосля того, как вы отыщете разгадку, изловите убийцу… Приезжайте в гости и расскажите все в подробностях. А я, по такому поводу, велю кабанчика на вертеле зажарить или щуку на угольях…
ХХХ
Обратно ехали по Старой Польской дороге [104]. Без лихого свиста, без искры от подков, но обгоняли редкие подводы и тарантасы. Ефимка не оглядывался, хотя задумчивость седока ощущал даже спиной. Долго молчал. Верст десять, не меньше. Но извозчичье нутро взяло свое:
– А я чичас неспроста на конюшню сбежал, – напевно протянул он. – В кухне житья не стало. Марфуша эта сперва меня глазами ела. Потом начала поближе присаживаться. Хочешь, грит, водки выпить? А у меня принцип: уже десять лет на извозе и за это время – ни рюмки. Беда ежели пьянь полезет экипажами управлять! Да и понятно, к чему навязчивая баба клонит. Сбежал от нее, спрятался в уголке – с ребятишками азбуку учить. Нет, приперлась. Отдай, грит, газету! Барин твой требует. А сама титьками своими об меня так и трется… Я и ушел к лошадям, мол, надо овса задать. Цельный час проболтал с конюхом. Хороший паренек, но глупый. Расспрашивал, как за скакуном ухаживать. Вот, грит, ему хвост и гриву подкорочу чуток – не будет вреда. Пришлось поучить уму-разуму. Это же андалузский конь, такого нельзя стричь. Резвость мигом пропадает. А кому нужен медленный жеребец? Ни доехать вовремя, ни в пути покрасоваться…
Мармеладов схватил кучера за плечо и силком развернул назад.
– Что ты сказал? Повтори!
– Э-э-э… М-медленный… Никому не сдался…
– Нет, другое. Андалузский конь. Это достоверно?
– А-а-а, в этом вопросе я разбираюсь, – хвастливо подбоченился Быстряков. – Барышников на шельмовстве ловлю, цены сбиваю. По статям да породам среди нашего брата первейший знаток. Андалузец это, чистокровный. Пожалуй, рублей пятьсот стоит.
Всю прежнюю жизнь
