и акты саботажа, готовилось восстание, которое подорвало бы мощь империи — в общем, работы хватало. Если случались передышки, Мэри отправлялась в Тибет, училась полезным практикам. Мысль о том, чтобы проведать сына в швейцарском санатории, ей в голову не приходила. Зачем?
В Европу она вернулась только в 1919 году, когда были разгромлены последние ячейки подпольной сети. Правда, сразу после этого в Индии развернулось новое антиколониальное движение, уже без германской поддержки, но Мэри это не касалось. Свое задание она выполнила, а Индия пускай живет, как захочет.
Стало быть, сына она первый раз увидела четырехлетним. Писклявый красный лягушонок, которого ей показали после родов, не в счет.
Доктор сказал: мальчик необычный, он не разговаривает, не плачет, не коммуницирует с окружающими, но это не умственная отсталость. Явление редкое, но не уникальное. Мэри не удивилась — в ее раннем детстве, которого она не помнила, было то же самое. Неизвестно, проснулась бы Маруся Ларцева, если б Е.Б. не пробудила в ней кундалини.
Швейцарский доктор про кундалини не слыхивал и в мистику не верил. Он сказал, что в Англии есть лучший в мире интернат для работы с нестандартными детьми — правда, очень дорогой.
Деньги у Мэри были. Не было времени. Предстояла срочная командировка в Латинскую Америку, теперь по контракту с «Юнайтед фрут». Она распорядилась, чтобы Эдриана переправили в чудо-интернат, и проотсутствовала еще два с половиной года. Из Англии писали, что мальчик ожил, заговорил и проявляет невероятные способности — это иногда случается у детей «заторможенного развития». Очнувшись, они быстро наверстывают упущенное — и даже с опережением, будто распрямляется некая пружина.
Первая настоящая встреча с сыном была такой.
Директор интерната привел Мэри в игровую комнату и показал на миниатюрного мальчика, сидевшего вдали от других детей в одиночестве, над шахматной доской.
— Играет сам с собой, потому что у нас ему равных нет. Даже меня Эдриан легко обыгрывает, а я в свое время был чемпионом Кембриджа.
Они подошли.
Мальчик поднял голову.
— Здравствуй, Мэри.
Секунду-другую спокойные синие глаза смотрели на нее, потом снова опустились на доску.
Мэри молчала. В груди стало до боли, обжигающе горячо. Лава пыталась вырваться наружу.
— Он меня узнал… — сказала Мэри в растерянности — состояние это было ей совершенно несвойственно. — И обратился ко мне по-русски!
— У него на тумбочке ваша фотография. А русский язык Эдриан захотел учить сам. Сказал: «Я же русский. Будет странно, если я не знаю своего языка». Любознательность у нас поощряется. А учителя найти было нетрудно — сейчас столько русских эмигрантов. Одним словом поздравляю, миссис Ларр. (Британцу не приходило в голову, что приличная дама, имеющая ребенка, может быть «мисс»). Ваш сын — вундеркинд. Будет чемпионом мира по шахматам. Нам жаль расставаться с Эдрианом, но свою миссию мы выполнили. Пора переводить его в обычное заведение.
В пансионате Бедфорд, где Эдриан пробыл до 12 лет, и позднее, в школе Харроу, он действительно продолжал играть в шахматы и даже занял первое место на чемпионате среди учащихся частных школ, а потом вдруг забросил эту игру и впоследствии никакого интереса к ней не проявлял.
Мэри навещала сына дважды в год, не чаще. И всякий раз сначала долго подготавливала себя. Мучительного ощущения пылающей лавы в груди при этих встречах больше не возникало, но плохая мать чувствовала себя черепахой, вытащенной из панциря, или улиткой, выползшей из скорлупы. Беззащитно, нелепо, фальшиво. Будто это не она, а какая-то другая женщина. Просто женщина. Странное, тревожное состояние.
Всякий раз она заставала Эдриана или за книгой, или перед черно-белой доской. И вот однажды — это было в предпоследний год учебы в Харроу — доска оказалась другой. Не восемь на восемь клеток, а девять на девять. И вместо фигур какие-то фишки с иероглифами.
— Здравствуй, Мэри, — приветствовал ее сын без малейшего удивления, с приветливой улыбкой — как обычно. Воспитание у него было отменное, как впрочем у всех пансионеров почтенной школы Бедфорд и еще более почтенной школы Харроу. — Мне наскучили европейские шахматы. Там всё слишком предсказуемо. Это японские шахматы сёги. Они интересны тем, что съеденная фигура противника становится твоим резервом, и ты можешь выставить ее в любой клетке. Просчитать варианты практически невозможно.
Новое увлечение у Эдриана возникло, потому что он подружился с сыном японского посланника, они были соседи по дортуару.
Когда юноша закончил Харроу, Мэри провела с ним взрослый разговор. Она считала, что детство у него и так слишком затянулось. Нельзя формироваться в галантерейных условиях и обстановке искусственной защищенности. Конечно, не следует специально создавать угроз, но по крайней мере человек должен научиться сам принимать решения и потом нести ответственность за свой выбор.
— Тебе восемнадцать лет, — сказала она. — Я знаю, ты вырос в оранжерее, но пора выходить из теплицы в настоящий мир, под открытое небо. Отныне ты взрослый. Решай сам, как тебе жить и что делать. Вот чек на пять тысяч фунтов. Это всё, что ты от меня получишь. Никакой финансовой помощи, никакого наследства не жди. Распорядись этим капиталом по своему усмотрению. Денег довольно, чтобы получить университетское образование и профессию.
— Я поеду, посмотрю мир, — сразу ответил Эдриан. — Заодно пойму, чем хочу заниматься.
— Деньги твои. Жизнь тоже твоя. Хочешь путешествовать — путешествуй. Только одна просьба. Раз в месяц присылай письмо или хотя бы открытку. Чтобы я знала, где ты и что делаешь.
«Если случится беда, телеграфируй», — очень хотелось ей прибавить, но Мэри удержалась. Если случится беда, сын должен справиться с нею сам. Иначе полноценным человеком не станет. Ее саму в юности никакой ангел-хранитель не оберегал.
Эдриан выглядел очень довольным. Не такой уж он особенный, подумала Мэри. Всякий мальчишка обрадовался бы, что можно не учиться, а куролесить по белу свету с кучей денег в кармане. Мысль, что Эдриан не особенный, была приятной.
— Поеду с Такэдой в Японию, а там видно будет, — сразу же решил сын. — У Такэды папаша не то что ты. Заставляет его идти в военное училище. Прокачусь на Дальний Восток. Страна, где изобрели такие шахматы, не может не быть интересной.
Так он в Японии и остался. Раз в месяц приходили открытки из разных мест далекой страны: из Токио, из Киото, из Осаки, из Нагасаки, из каких-то городов, про которые Мэри никогда не слышала. Текст всегда был очень короткий, на английском. (Потом Эдриан объяснил, что всё русское у японцев под подозрением и открытки на этом языке могли
