– Во-во, снеговичок, лучше подтяни их, – раздался голос из толпы подростков, – не то все добро порастеряешь.
Горстка школьников зашлась от смеха и перебежала от сосисочной к противоположному углу улицы.
– Да, обожаю работать в здешних краях, – сказал Рэнтли без всякого выражения, но покрасневшее лицо выдало его, и он запнулся. – Запри машину, – сказал он наконец.
– Вы только поглядите, братья и сестры, как они обходятся с черными людьми, – заорал мужчина, оборачиваясь к толпе на тротуаре, за последнюю минуту выросшей еще вдвое и уже перекрывшей доступ к полицейской машине. У Гуса тряслась челюсть, он крепко сжал зубы и подумал: слишком далеко зашло.
– Видали? – горланил мужчина. Несколько детишек, отделившись от переднего края толпы, присоединились к долговязому и воинственному пьянчуге лет двадцати. Выбравшись из салона под названием «Шик, блеск, красота», он заковылял по улице, объявляя всему миру, что ему раз плюнуть – прикончить парой своих черных лап любого белого легавого, когда-либо рожденного на свет своей сучкой-матерью. Его решимость вызвала бурю восторга и аплодисментов у подзадоривавших его пацанят.
Внезапно Рэнтли решительно протолкался сквозь толпу и направился к патрульной машине. На какой-то мучительный и страшный миг Гус оказался совершенно один в окружении плотного кольца человеческих лиц. Кто-то из них непременно придет мне на помощь, твердил он себе. Если что случится, кто-то да придет мне на выручку, внушал он сам себе, а безудержное буйство воображения назойливо подсказывало, что в лицах этих нет ненависти, не в каждом она есть, но, когда Рэнтли вновь растолкал толпу и вернулся обратно, страх в сердце осел лишь самую малость.
– О'кей, сюда уже едут пять машин, – сказал Рэнтли Гусу и обернулся к водителю тягача. – Или ты сейчас же подписываешь повестку, или продолжаешь выпендриваться, но тогда через пару минут увидишь здесь ребят, которые с удовольствием о тебе позаботятся, так же как позаботятся и о любом другом, кто вдруг, словно лягушка, решит квакать да подпрыгивать.
– У тебя, видать, план по этой писанине, так, что ли? – презрительно усмехнулся мужчина.
– Нет, план был раньше, а теперь я могу черкнуть любую бумажку, какую только вздумаю, – сказал Рэнтли и поднес карандаш к самому носу водителя.
– Так что у тебя есть последний шанс ее подписать, а не успеешь этого сделать до приезда первой полицейской машины, отправишься в тюрягу, даже если умудришься за то время, что тебя будут тащить в казенную тачку, поставить вот здесь сотню подписей.
Мужчина сделал шаг вперед и долгую минуту пристально, в упор, глядел в серые глаза полицейского. Гус обратил внимание, что был он ничуть не ниже Рэнтли и даже не хуже того сложен. Затем Гус взглянул на трех парней, одетых, словно русские крестьяне, в черные картузы и белого цвета блузы.
Они наблюдали за Гусом и о чем-то шептались, стоя у обочины. Он понял, что, если заварится каша, ему придется столкнуться вот с этими ребятами.
– Ничего, День уже грядет, – сказал водитель, выдергивая из руки Рэнтли карандаш и царапая свое имя через всю повестку. – Недолго тебе быть псом, победившим в драке.
Пока Рэнтли отрывал из книжечки квитанций белый талон нарушителя, водитель нарочно выронил карандаш на землю, но Рэнтли предпочел не заметить этого. Он вручил водителю повестку, и тот грубо выхватил ее из пальцев полицейского. Гус и Рэнтли уже сидели в машине, а он все еще продолжал разглагольствовать перед редеющей толпой. Автомобиль медленно тронул от обочины, и несколько молодых негров нехотя сошли с дороги.
Послышался глухой и тяжелый удар, но полицейские никак на него не отреагировали, хоть и знали: один из тех, в шапках, пнул ногой дежурку в крыло. Разумеется, к великой радости пацанят.
На секунду они остановились, и Гус запер дверцу, а какой-то мальчишка в желтой рубахе, не упуская случая напоследок продемонстрировать собственную удаль, неспешно, как на прогулке, обогнул бампер. Повернувшись направо и увидев в нескольких дюймах от себя коричневое лицо, Гус в ужасе отпрянул назад, но то был всего лишь мальчуган лет девяти. Пока Рэнтли в нетерпении насиловал мотор, малыш не отрывал от Гуса глаз. В лице его читалось только детское любопытство. Толпа расходилась, оставив на пятачке лишь тех троих, в черных картузах. Гус улыбнулся маленькому личику и черным глазенкам, цепко вцепившимся в его зрачки.
– Привет, юноша, – сказал Гус, но голос его прозвучал слабо.
– Отчего тебе так нравится стрелять в черный народ? – спросил мальчишка.
– Кто тебе такое сказал? Это не...
Рванувшая с места машина швырнула его на спинку сиденья. Рэнтли гнал во весь опор мимо Бродвея и Пятьдесят четвертой улицы назад, к району их патрулирования. Гус обернулся и увидел, что мальчишка по-прежнему стоит на том же пятачке, следя за набирающей скорость дежуркой.
– Раньше такого не было. Раньше они так не кучковались, – сказал Рэнтли, закуривая сигарету. – Три года назад, когда я впервые пришел на эту службу, мне даже нравилось работать здесь: негры разбирались в полицейских делах ничуть не хуже нашего и никогда вот так не кучковались.
Нынче все переменилось. Кучкуются по любому поводу. Словно к чему-то готовятся. Мне не следовало заглатывать наживку. И совсем не следовало с ними спорить. Но это напряжение... Оно выбивает меня из колеи. Ты очень испугался?
– Д-да, – ответил Гус, гадая, насколько охватившее его оцепенение было очевидно для других. За прошедший год такое с ним приключалось уже несколько раз. В один прекрасный – или кошмарный? – день, когда на него нападет вот такое же оцепенение, ему придется действовать куда решительнее. Тогда-то он и узнает себе истинную цену. Пока что от этого знания всякий раз его спасала какая-нибудь случайность. Пока что ему удавалось избегать своего жребия. Но настанет день, и он все про себя выяснит.
– А я ничуть, – сказал Рэнтли.
– Правда?
– Ага, только вот чье это дерьмо на моем сиденье? – ухмыльнулся он, покуривая, и тут они оба расхохотались, отводя душу и высвобождаясь из плена натянутых до предела нервов. – Толпа вроде этой за две минуты не оставит на тебе живого места, – сказал Рэнтли, выпуская в окно облачко дыма, и Гус подумал, что его напарник не выказал перед недоброжелателями-зрителями и тени страха. Рэнтли было всего двадцать четыре, но из-за золотистых каштановых волос и румянца на лице он казался еще моложе.
– Ты не считаешь, что следует отменить твой вызов? – спросил Гус. – Больше ведь нам помощь не нужна.
– Конечно, действуй, – сказал Рэнтли и с любопытством покосился на Гуса, а тот уже докладывал:
– Три-А-Девяносто один, подмога на угол Пятьдесят пятой и южного Бродвея отменяется, толпа разошлась.
Никто не ответил, и ухмылка Рэнтли сделалась шире, тут только до Гуса дошло, что радио не работает. Он увидел бессильно повисший шнур от микрофона и понял, что, пока они стояли «в окружении», кто-то выдернул провод с мясом.
– Выходит, ты брал их на пушку, когда сказал, что едет подкрепление?
– Ай да я! – воскликнул Рэнтли.
Как приятно было Гусу ехать вот так сперва к радиомагазину, а после в район Креншоу – в ту сторону Университетского округа, где царствовали шелковые чулочки и все еще жили белые, много белых, где негры были «вестсайдскими неграми», где дома в шестьдесят тысяч долларов на Болдуин-хиллз возвышались над районными универмагами и где вокруг тебя никогда бы не сомкнулось враждебное кольцо из черных лиц.
На боковой стене оштукатуренного многоквартирного дома с фасадом на трассу, ведущую к гавани, Гус прочитал выведенную распылителем надпись в четыре фута высотой: «Дядюшка Ремус – местный дядя Том, друг белых».
Отсюда Рэнтли свернул на шоссе и помчался на север. И сразу длинные пальмы, ограждавшие трассу с южного центра Лос-Анджелеса, сменились жилыми домами в его истинном центре. Они находились в деловой части города и неторопливо двигались к радиомастерской в здании полиции, где им должны были заменить микрофон.
Любуясь красивыми женщинами, которых в этой части города всегда было пруд пруди, Гус ощутил легкое раздражение и понадеялся, что хоть сегодня Вики не заснет до его прихода. Несмотря на все меры предосторожности, супружеские обязанности она выполняла не столь добросовестно, сколь прежде, только это ведь естественно, подумал он. Затем его охватило чувство вины, которое он периодически испытывал с тех самых пор, как родился Билли, и пусть он знал, что винить себя смешно, но все же: любой, если он не дурак, позаботился бы о том, чтобы двадцатитрехлетняя девушка менее чем за пятилетку семейной жизни не стала производить на свет троих детей, особенно если эта девушка не слишком для того созрела и во всем зависит от своего мужа, во всем, кроме принятия важнейших решений, да еще верит, что муж ее сильный человек, и... Ох, смеху-то!
