– Я должна была почувствовать, что у нее на уме что-то плохое.
– Вы ничего не должны были, потому что вы не психиатр и вас этому не учили. Даже врачей не привлекают к ответственности, когда их больные кончают с собой. Именно потому, что они больные и влезть к ним в душу невозможно. И к здоровому-то не влезешь.
– Все равно, я должна была почувствовать, – упрямо возражала Настя. – Она была подозрительно покладистой, соглашалась со всеми моими просьбами. Следователя дождаться? Пожалуйста. Магнитофон? Пожалуйста. Собственноручное признание? Пожалуйста. Я должна была насторожиться.
– Вы не правы, – терпеливо возражал генерал. – Если бы речь шла о человеке, которого вы давно и хорошо знаете, тогда я мог бы согласиться с тем, что вы, зная его строптивый и неуступчивый характер, должны были почуять неладное, прояви он неожиданную покладистость и мягкость. Сколько раз вы встречались с этой женщиной?
– Три. Два раза на этой неделе и последний раз сегодня.
– Тогда о чем вообще речь? Вы знаете ее всего несколько дней, встречались с ней три раза, так какие к вам могут быть претензии? Выбросьте из головы вопрос о своей виновности. Я бы на вашем месте думал только о том, как разобраться в ее показаниях, как выяснить: правду она написала в своем признании или выполняла чью-то чужую волю. Действительно ли она – убийца или имеет место самооговор в чьих-то интересах. Вы же профессионал, вот и ведите себя как профессионал и не впадайте в истерику.
Самооговор. Ну конечно же, Стасов и его просьба. Хорошо, что она вспомнила.
– Иван Алексеевич, у меня вчера был Стасов и очень просил, чтобы я с вами поговорила.
– Давайте. Это о Поташове, что ли?
– Догадались? Конечно, о Поташове. Стасова очень смущает вся эта ситуация, но он стесняется вас спросить.
– Кто? – расхохотался Заточный. – Стасов стесняется? Да он в жизни ничего не стеснялся. Тот еще нахал.
– Нет, в самом деле, ему неловко вас спросить.
– А вам ловко?
– И мне неловко, но мучиться в догадках еще хуже, так что лучше спросить.
– Ну, спрашивайте. Максим, чайник поставь.
– Короче говоря, Стасов обеспокоен тем, что у вас в деле Досюкова может быть свой интерес. И ему не хочется сделать что-нибудь вам во вред, а не браться вообще он не может, потому что вы его попросили.
– Ясно, – хмыкнул генерал. – Значит, так, Анастасия. Николая Григорьевича Поташова я видел один раз в жизни в телестудии, об этом я вам уже говорил. Дело Досюкова шло по моему управлению, мы его сразу забрали с территории, потому что потерпевший – генеральный директор фирмы, которую мы подозреваем во всяких нехороших делах, а убийца – президент крупного акционерного общества. Согласитесь, у нас были все основания считать, что один зубастый крокодил убил другого, не менее зубастого, из-за того, что они чего-то не поделили как раз по нашей линии. Правда, потом выяснилось, что к организованной преступности это все никакого отношения не имеет, а убийство было совершено на почве ревности. Потерпевший, Борис Красавчиков, позволил себе какие-то недвусмысленные действия в адрес подруги Досюкова. Вот и все. Но Досюков уперся и признаваться ни в какую не хотел. Я с ним лично знаком никогда не был и во время следствия ни разу не видел, он мне, как вы сами понимаете, сто лет не нужен. На днях мне позвонил Поташов, мой телефон ему дали на студии, и спросил, не знаю ли я толкового частного сыщика, который взялся бы поработать над делом о незаконном осуждении и последующей реабилитации. Я не стал спрашивать, о ком именно идет речь, меня это не особенно интересовало, но вспомнил о Владиславе и позвонил ему. Он и толковый, и опытный, двадцать лет в сыске отпахал и лицензию имеет. Чего еще желать? Вот и весь сказ. А он что подумал?
– Ой, Иван Алексеевич, а то вы не знаете, что может в такой ситуации подумать опытный и толковый сыщик. Вот все это он и подумал.
– Да-а, – покачал головой Заточный, – вырастил ученика на свою голову. Весь в меня. Значит, он уверен, что Досюков виновен, но хочет выкрутиться. И думает, что я тоже этого хочу. Ладно, Анастасия, скажите ему, пусть работает спокойно. Я этому Поташову ничего не должен, поэтому, если Владиславу дело не нравится, пусть с чистой совестью отказывается. И еще одно. По делу работали мои подчиненные. И если окажется, что Досюков невиновен, мне придется разбираться, как могло получиться, что мои люди собрали улики против невиновного, да такие, что им следователь и судья поверили. Может быть, окажется, что эти улики собрали не мои ребята, а сам следователь. Но если в этом замешаны сотрудники моего управления, мне придется принимать самые жесткие меры. А потом точно такие же меры, если не еще более жесткие, будут приняты по отношению ко мне, потому что я отвечаю за их работу. И с этой точки зрения я заинтересован в том, чтобы Досюков оказался все-таки виновным. Но это никоим образом, как вы понимаете, не означает, что я намекаю Стасову на необъективное ведение его частного расследования. Я просто хочу, чтобы и он, и вы сами, Анастасия, отчетливо понимали, что в оправдании Досюкова у меня нет личного интереса.
Они в молчании выпили чай с пирожными из ближайшего магазина, и Настя поднялась.
– Значит, не останетесь? Твердо решили ехать домой? – спросил Иван Алексеевич, выходя вместе с ней в прихожую.
– Поеду, – кивнула она. – Не люблю спать на чужих диванах, даже если они удобнее моего.
– Я вас отвезу.
Они спустились вниз и сели в светлую «Волгу» Заточного.
– Кажется, сын на вас обиделся, – заметила Настя. – Когда он меня встретил на улице, то сказал, что вы вместе с ним меня проводите. А поехали без него.
– Это потому, что он неправильно себя ведет. Он должен был извиниться перед вами, но не сделал этого. Если бы он извинился, я позволил бы ему участвовать в нашем разговоре, и инцидент был бы исчерпан. И, разумеется, провожать вас мы поехали бы вместе. Но он не извинился. Так что пусть сейчас мучается подозрениями в наш с вами адрес.
– Подозрениями? Вы о чем, Иван Алексеевич?
– Да ладно вам, Анастасия, вы же понимаете, что наши с вами коллеги могут придумать сколько угодно сплетен, объясняющих наше знакомство и дружбу, но у шестнадцатилетнего парня версия может быть только одна. На другие у него ума и опыта еще не хватает. Если бы вы остались у нас, он мог бы быть уверен, что мы спим в разных комнатах. Если бы я взял его с собой провожать вас, он бы знал, что, доведя вас до двери квартиры, мы с ним повернулись и отправились домой. А так у него полная иллюзия, что мы просто-напросто от него отделались. Уверяю вас, он сейчас сидит и на часы смотрит, прикидывает, сколько времени ехать до вашего дома и сколько обратно.
– Но он же не знает, где я живу.
– Вот именно. Поэтому, когда бы я ни вернулся, он так и не узнает, задержался я или нет.
– Неужели вам его не жалко? Ведь ребенок нервничает.
– Пусть. Он не сможет повзрослеть, если не будет нервничать и переживать.
– Даже по таким пустякам?
– Даже. Кстати, отношения отца с женщинами и собственная оценка этих отношений – это не такой уж пустяк. Переживания и страдания по этому поводу делают человека мудрее.
На машине дорога из Измайлова до Настиного дома была совсем короткой, и на Настю снова накатил оглушающий ужас перед пустой темной квартирой. Заточный заметил, как напряглось ее лицо, когда он притормаживал возле подъезда.
– Еще есть время передумать, Анастасия, – сказал он, внимательно глядя на нее. – Может быть, все-таки вернемся к нам?
– Нет. – Она покачала головой. – Я должна справиться сама. Спасибо вам за все, Иван Алексеевич, и за гостеприимство, и за ужин, и за разговор, и за сочувствие. И за предложение переночевать у вас. Я вам очень благодарна. Но я должна сама.
Шел первый час ночи, поэтому Заточный поднялся вместе с ней на лифте и проводил ее до квартиры.
– В последний раз спрашиваю, – сказал он, когда Настя доставала из сумки ключи. – Не вернетесь?
– Нет.
– Тогда спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Иван Алексеевич.
Дома ей стало совсем тошно. Она боялась выключить свет и в этот момент впервые подумала о том, что люди, которым являются покойники, вовсе не обязательно должны быть сумасшедшими.
* * *
Утро понедельника принесло следователю городской прокуратуры Ольшанскому массу неожиданностей. О самоубийстве Людмилы Исиченко он узнал еще вчера, а утром, едва он вошел в кабинет, ему позвонила эксперт Касьянова.
– Костя? – громовым басом проорала она в трубку. – Ты что, твою мать, голову людям морочишь?
Она была лет на десять старше Ольшанского, помнила его юным, начинающим следователем, робеющим и неумелым, и еще в те далекие времена ограждала его от постоянных попыток коллег втянуть молодого, неопытного Костика в какую-нибудь грязную попойку с обилием водки, скудной закуской и сомнительными бабами.
