на ринг через веревочное ограждение. – Вы должны прыгать и бегать. Бегайте! – возвещал он голосом лестадианского проповедника, а потом цитировал апостола Павла: – «Разве вы не знаете, что все бегуны участвуют в забеге на стадионе, но только один получает награду. Так бегите же, чтобы выиграть» [30]. Я помню о цели, когда бегу, и не бью по воздуху, когда боксирую. Я заставляю свое тело повиноваться. Так сказано в Библии, ребята.
И Бёрье бегал. Ему было одиннадцать, и он бегал каждый день, днями напролет. В школу и обратно.
Вам воздастся сторицей, парни. Пусть другие смеются. Со временем охота смеяться у них пропадет.
В двенадцать лет он бегал в лесах вокруг Луоссаваары, старой шахтной горы.
Можете представить себе, как голодный тролль тянет костлявые руки, чтобы утащить вас к себе под землю. Иногда не мешает включить фантазию, чтобы подстегнуть себя. Ха-ха…
Бёрье бил по кожаной груше в зале.
И не забивайте особенно голову, лучше будьте проворнее. Расслабьтесь. В ударе не должно быть напряжения. А потом вы сжимаете кулак… как будто хотите поймать муху в полете.
В тринадцать лет он перешел на высшую ступень в школе. И теперь уже бежал весь путь до Луоссаваары.
Ну хорошо, парень. Последние метры побежишь один. Чувствую себя жалким старикашкой, когда смотрю на тебя. Сила – гордость молодости, седины – честь старца. Отдышусь, пожалуй.
А в четырнадцать Бёрье неожиданно для себя сделал скачок в росте. Он стал высоким.
Сису-Сикке дал ему капу – защиту для зубов. На вкус как велосипедная шина. Один из старших парней добавлял в баночку с капой немного зубной пасты. Бёрье это казалось несерьезным, и он решил делать как остальные – привыкать. В конце концов даже полюбил вкус резины, как это ни странно.
Защита для головы тоже полагалась, но ее никто не использовал. Шлем съезжал на глаза, когда становилось жарко. Теперь у Бёрье бывали спарринги и со старшими.
Ниркин-Юсси и Сису-Сикке в свободное от тренировок время разносили почту – и Бёрье помогли с подработкой. Они давали ему самые сложные участки – с холмами и высокими лестницами. И Бёрье бегал – с вечерней корреспонденцией и «Афтонбладет» после школы. Зимой таскал по снегу велосипед с тяжелой сумкой. Поднимался по крутым лестницам, засекая время. На лестничных площадках крутился, как волчок, просовывая письма в почтовые щели.
И каждый день бывал в зале. Бил по мешку, крутил на животе медицинский мяч, прыгал через скакалку, держал «лапы» для старших.
Один из них сказал, что от Бёрье воняет кошачьей мочой. Что должен был тот на это ответить? Что у него только один комплект одежды для тренировок? Что мать ходит в прачечную раз в две недели?
Но день спустя Бёрье нашел свою форму свежевыстиранной. И так оно продолжалось дальше. Каждый понедельник футболка и короткие штаны лежали в шкафчике чистые и приятно пахли. Бёрье понял, что это Сису-Сикке, но тот молчал.
Бёрье держал «лапы», учился, когда старшие били. Видел, как под кожей двигаются мускулы, предугадывал хук. И становился сильнее, все увереннее держал гард.
Весной 66-го, когда Бёрье исполнилось шестнадцать, он стал участвовать в клубных матчах – и сразу понял, что ни на что не годится, как только дошло до настоящего боя.
– Ты тратишь все силы на оборону, – говорил Ниркин-Юссе. – Атакуй! Ты же можешь. Скромность, конечно, украшает, но не боксера.
Но одно дело спарринги и «лапы», и совсем другое – настоящий бокс. Бить он так и не научился. И в школе оставался таким же слабаком, что и всегда. От крутых парней старался держаться как можно дальше. Не раз заявлялся на тренировки с разбитой губой или синяком под глазом.
– Это еще что? – удивлялся Ниркин-Юссе. – Ты не должен приходить сюда в таком виде. Уходить – другое дело. Учись давать сдачи.
Легко сказать… Робость засела в Бёрье, как червь.
И потом, их все-таки было много. Один из мучителей заставил Бёрье встать на четвереньки и съесть жевательный табак, который только что выплюнул. И Бёрье подчинился. Последнее ничтожество считало себя вправе им помыкать. Они смеялись и обзывали его обидными прозвищами. Перед дверью школьной мастерской Бёрье стошнило.
Но за порогом боксерского клуба начиналась совсем другая жизнь. Там Бёрье сразу становился сильным. Его успокаивал запах пота, кожи и массажного крема. Ритмичные звуки ударов, свист скакалки. И Ниркин-Юсси – то строгий, как проповедник на кафедре, то веселый, как пьяница из подворотни.
– Что бы ты ни делал, нужна сила. Сильный мальчик! Helvetin saatana piru! Päälle vain! [31]
Женщин Бёрье избегал. Одноклассницы уже красились, пробовали курить и казались существами из другого мира. Дома ждала мама. Она была рада, что Бёрье устроился на почту, и больше не ругалась, даже если он возвращался домой после девяти вечера. Бёрье больше не врал про гимнастику и отдавал маме половину заработка. Он ведь ел как лошадь, а в салоне красоты платили не так много.
Но бокс всё еще оставался его тайной.
– Опять на поиски приключений? – спрашивала мать, глядя на его разбитую бровь.
Она, конечно, обо всем узнает. Это вопрос времени.
«Хотя какое это имеет значение? – думал Бёрье. – Даже если она убьет меня, бокс я не брошу».
* * *
В понедельник, ровно в два пополудни, Бёрье Стрём позвонил в дверь. К тому времени Рагнхильд успела несколько раз переодеться перед зеркалом. Его звонок помешал очередной примерке.
В результате Рагнхильд осталась в юбке. Этот вариант требовал колготок, а потому был для нее самым неподходящим. Колготки – проклятье высоких женщин. Нужно покупать сразу две пары, самого большого размера: у одних отрезать ноги и потом надевать одни на другие. Так они меньше сползают. Обычно Рагнхильд носила брюки и не видела причин изменять устоявшейся привычке. Но Бёрье уже здесь, а значит, все останется как есть.
Прежде чем открыть, она оглядела себя в последний раз. Что ж, очень неплохо для шестидесятилетней женщины. Исландская кофта и простая черная юбка. Волосы собраны небрежно, зато смотрятся естественно. Рагнхильд закрыла дверь в спальню с ворохом одежды на кровати.
* * *
