– Точно, – подтвердил Мызин, – замазан этот Ермилов по самое некуда. На него уже давно есть информация, что он какую-то фирму прикрывает.
Слово за слово, Храмов посоветовал своему знакомому поднять материалы на Ермилова и пообещал на этом примере показать некоторые основы работы. Мызин так и сделал. На следующий день они встретились снова, на этот раз пили пиво дома у Храмова, и Анатолий провел для Мызина открытый урок мастерства. Как раз на примере материалов, собранных на следователя Ермилова…
Конечно, Насте он рассказывал все не так откровенно, но ей и без того было понятно, как все произошло. Храмов, будучи опытным оперативником, раскрутил недавнего участкового как мальчишку. Он открыто блефовал, и это сработало.
– Какую фирму прикрывает Ермилов? – спросила она Мызина.
– Нам не положено разглашать, – строго ответил он.
– Да бросьте вы, – Настя поморщилась, – все равно ведь Храмову рассказали, все инструкции обращения со служебной информацией нарушили. Теперь мне скажите. Я все-таки не человек с улицы, как Храмов, а подполковник милиции.
В этот момент она подумала, что в высоком офицерском звании есть свои преимущества. Во всяком случае, с капитанами разговаривать помогает.
– Говорите, Мызин, не стесняйтесь, я никому не скажу. Вы же нормальный торговец, вы продали Храмову информацию в обмен на его квалифицированную консультацию, ведь так? Теперь продайте ее мне в обмен на мое обещание никому никогда не рассказывать о том, что вы сотворили, разгласив то, что разглашать не положено. Давайте, давайте, это не больно. Помните, как у Булгакова? Правду говорить легко и приятно. Что там у Ермилова случилось?
Мызин, неохотно выдавливая из себя слова, поведал, что около года тому назад следователь Михаил Ермилов вел дело о нападении на офис одной фирмы и избиении охранника. Дело было плевое, потому что с самого начала было понятно, чьих рук эта работа, там дележка сфер торговли шла. Однако в процессе расследования Ермилов за что-то зацепился и стал раскручивать уже не тех, кто разгромил офис и избил охранника, а потерпевшую сторону. Чего-то он там нарыл такого серьезного, а потом к нему в кабинет пришел руководитель этой фирмы и предложил расстаться друзьями. Ермилов согласился. Денег вроде бы не взял, сошлись на том, что фирма теперь – его должник.
– Как фирма называется? – спросила Настя для проформы, потому что уже знала ответ.
– «Мелодия-Плюс».
– Не может быть, чтобы все было так, как ты говоришь, – покачал головой Коротков. – Храмов должен был знать что-то еще, чтобы догадаться про Ермилова. Ведь мы же не догадались, хотя Коля Селуянов прошел весь тот же путь, что и Храмов, по всем возможным и невозможным свидетельницам. Значит, была еще какая-то хитрость, о которой мы пока не знаем.
– Да не было там никакой хитрости, Юра, – устало сказала Настя. – Храмов знал в точности все то же самое, что узнали мы. Просто у него глаза не зашоренные.
Она чувствовала себя совершенно измученной. То, что рассказал ей капитан Мызин из управления собственной безопасности, ударило ее как обухом по голове, даже сердце разболелось. Конечно, преступники в милицейских рядах – далеко не новость, но отчего-то каждый раз Насте делалось от этого так больно, что она даже дышать не могла. Именно это отчаянное нежелание допустить мысль о том, что искомый преступник ходит рядом по тем же коридорам и покупает булочки в том же буфете, что и ты, и мешало им сразу увидеть и понять то, что увидел и понял адвокат Храмов. Преступника ищут где угодно, только не среди своих, и не видят очевидного, и не замечают того, что невозможно не заметить сторонним взглядом. Свой – он и есть свой, он неприкасаемый, он, как жена Цезаря, вне подозрений. Для Анатолия Храмова, два года назад ушедшего из милиции на гражданку, следователь Ермилов уже не был своим, он был точно таким же, как любой другой гражданин страны, и его легко можно было подозревать в чем угодно, если были к тому хотя бы малейшие основания.
– Как ты думаешь, Ермилов знал, что адвокат отказался от дела? – спросил Коротков.
Настя кивнула.
– Знал, ему Ольга Васильевна сказала, она просила его помочь найти другого адвоката. Ермилов же не дурак, это Ольге можно навешать лапши о срочных семейных обстоятельствах, а следователь сразу понял, что здесь что-то не так, не отказываются адвокаты от дела без серьезных причин. Я думаю, он пошел к Храмову выяснять, что случилось, и сразу понял, что адвокат обо всем догадался. Ты помнишь, сколько Храмов сигарет выкурил и сколько воды выпил? Только идиот не понял бы, что он ужасно нервничает и безумно боится своего посетителя. И Ермилов это понял, у него же мышление в точности такое, как у нас с тобой. Мы это поняли по следам, а он видел своими глазами. Он сообразил, что раз Храмов отказался от дела и так панически боится мужа своей клиентки, то Анатолий Леонидович узнал правду про него. Потому и от дела отказался. Он не самоубийца связываться с таким типом, как Ермилов. Он же не герой-одиночка и не борец за идеалы правосудия, он самый обычный адвокат, у которого к тому же беременная жена, и он должен, он просто обязан заботиться о сохранении собственной жизни. Если он попытается разоблачить Ермилова, то может очень быстро и бесславно умереть, и кому от этого будет лучше? Беременной жене? Ребенку, который родится у молодой вдовы?
– Убедительно, но умозрительно, – с сомнением произнес Коротков. – Ты сейчас как Ниро Вульф выступаешь, подумала-подумала, проанализировала косвенные улики и составила предположительную картину преступления. А где факты? Где доказательства?
– Нигде. Нет у меня доказательств. Но и ты, между прочим, не следователь, зачем тебе доказательства? Тебе правда нужна. Пусть голова у Гмыри болит. Дело против Ермилова он вести не имеет права, его надо передавать в прокуратуру, но в прокуратуру его можно передать только тогда, когда появятся доказательства вины Ермилова или хотя бы веские основания подозревать его. Нужно найти хотя бы одно серьезное доказательство для Гмыри – и можно считать, что мы свое отработали. А то ведь Борис Витальевич отправит меня с моими умопостроениями по всем известному адресу. У него глаза такие же зашоренные, как и у нас с тобой, он тоже не поверит, что убийца – из своих.
– И все равно я не понимаю, – упрямо сказал Юрий.
– Чего ты не понимаешь? Я же тебе все на пальцах объяснила.
– Я не понимаю, зачем Ермилову убивать жену Дударева. Хорошо, я готов допустить, что он узнал адрес любовника своей жены, понял, что тот живет в аккурат в том округе, где работает сам Ермилов, и сделал заказ на убийство, которое должно быть совершено в день, когда следователь дежурит и гарантированно выедет на место происшествия. Он же и дело будет возбуждать, и первоначальные следственные действия вести, и свидетелей допросит так, как ему хочется. И в результате постарается засадить любовника своей супруги крепко и надолго путем подтасовки фактов и фальсификации доказательств, а если и не засадить по приговору суда, то продержать под следствием несколько месяцев, чтобы он из камеры вышел полным инвалидом. До этого места я все понимаю. Но я все равно не понимаю, почему надо было убивать жену Дударева.
– А кого, по-твоему, он должен был убить? – спросила Настя.
– Как кого? Дударева, конечно. Самого Дударева. История человечества знает миллионы случаев, когда мужчина убивал своего соперника, но я что-то не слышал, чтобы убивали жену соперника с целью потом этого самого соперника упечь в тюрьму.
– Юрочка, ты никогда не задумывался над тем, что в русском языке ярко проявляется половой шовинизм? – внезапно спросила Настя.
– Чего-чего проявляется?
– Половой шовинизм. В официальном правильном русском языке есть слова, которые с равным успехом могут обозначать и мужчину, и женщину, но все равно эти слова мужского рода. То есть изначально предполагалось, что слово это может относиться только к мужчине. Например, врач, строитель, шофер, инженер. Кстати, и все воинские звания мужского рода и женской формы не имеют. Мы в разговорной речи, конечно, употребляем слова и «врачиха», и «инженерша», и «полковница», но это именно разговорная речь. В официальных документах так не пишут.
– А ты чего, обиделась, подполковница? Хочешь внести в Думу предложения по реформе русского языка? – поддел ее Коротков.
– А еще есть слова «меценат», «собственник» и «владелец», – продолжала Настя, будто не слыша его ехидной реплики. – И когда их произносят, то все невольно думают о мужчинах. Исторически так складывалось, что собственником и владельцем мог быть только мужчина. Потом жизнь изменилась, а слова остались.
Она говорила негромко и задумчиво, не глядя на Короткова и машинально вертя в руках зажигалку.
