с Ханифом с пропавшим героином в руке! В смысле в сумке, конечно, но все равно здорово. Если за это придется расплатиться с четырьмя пенсионерами, то пусть так. Уж лучше остаться без гроша в кармане, чем умереть. Отдать Ханифу наркотики, пожать руку, извиниться и выйти из игры навсегда. Прямо в строительный бизнес. Или в производство игристого вина.
— Я не заключаю сделок, — отрезает Лука.
— Ну и как, помогает? — спрашивает Гарт. — Вот что предлагаю я: вы готовите двести тысяч на двоих. Мы едем в Куперсчейз с оружием и чемоданом денег. Они отдают нам героин, вы отдаете им сто тысяч, и мы уезжаем.
— А остальные сто тысяч куда? — интересуется Лука.
— Отдадите мне, — пожимает плечами Гарт. — За мою помощь и душевную боль.
— Вот что я скажу тебе, — говорит Лука. — Почему бы нам с Митчем не поехать туда вдвоем? Помашем оружием и свалим с героином. Ничего им, ничего тебе. Как тебе такой расклад, а?
— Я бы очень этого не советовал.
Лука смеется:
— Гарт, мы наркоторговцы. А ты простой любитель антиквариата с поехавшей крышей. Так что езжай домой, похорони жену и продавай дальше свои механические часы.
Митча терзают смутные сомнения. Гарт может быть кем угодно, но он точно не простой торговец антиквариатом. И с теми старичками из деревни Митчу уже доводилось иметь дело. Они не показались ему пугливыми или глупыми.
— Гарт, — говорит он. — Мы даем тебе пятьдесят тысяч, мы даем им пятьдесят тысяч. И никакого оружия.
Лука качает головой:
— Да ладно тебе, Митч. Давай просто убьем его и поедем.
— Никаких больше убийств, — возражает Митч. — Пожалуйста.
С улицы далеко внизу доносится вой сирены. Мужчины замирают на месте, как сурикаты, пока звук не исчезает вдали, затем возобновляют разговор.
— Это последнее, я обещаю, — говорит Лука, после чего достает пистолет, засунутый сзади за пояс брюк, и направляет его на Гарта.
Когда-то был игрок в регби Джона Лому, новозеландский маори, из-за роста и скорости которого пришлось переписывать правила игры. Никто раньше не видел подобного — когда такая громадина, эдакий огромный танк был способен двигаться столь быстро и с невероятной грацией. Именно воспоминания о Джоне Лому проносятся в голове Митча, когда Гарт подбегает к Луке, хватает его за талию и перебрасывает через парапет паркинга. Наступает долгая, ошеломляющая тишина, за которой следует громкий отдаленный хруст и вой автомобильной сигнализации. Митч пристально смотрит на Гарта. Тот спокойно расчесывает волосы.
— Как он узнал, что моя жена умерла? — спрашивает Гарт.
— Э-э?
Митч хотел сказать что-то другое, но ничего больше не сумел выдавить.
— Как он узнал, что моя жена умерла? — терпеливо повторяет Гарт. — Об этом знали только копы и убийца.
— Так значит, он…
Гарт перебивает его:
— Он убил Саманту, а я ее любил. Знаю, я не похож на сентиментального человека. Но я именно такой.
— Я уже понял, — отвечает Митч, пытаясь хоть немного взять себя в руки. — И что теперь?
— Полагаю, у нас есть около семи минут, чтобы отсюда убраться. Давай поедем на твоей машине.
— Куда?
— В Куперсчейз, — отвечает Гарт. — Посмотрим, не сможем ли мы вернуть твой героин.
— Только никаких убийств, — говорит Митч. — Я серьезно. Хватит уже.
— Ничего не могу обещать. Но если они пойдут навстречу, с ними все будет в порядке.
Митч слышит крики внизу, и ему становится дурно до глубины души. Почему все умирают? Чего ему не хватало?
Пусть все это поскорее закончится. И пусть он выберется из передряги живым.
Ибрагим понимает, что сейчас нужно просто ждать. Кто-нибудь наверняка наведается в Куперсчейз за героином. Каждая новая машина, въезжающая в ворота, может сулить смерть.
Хорошо, что они могут отвлечься от этого хотя бы сегодня.
Друг Татьяны Джеремми приедет вечером, чтобы забрать деньги. По крайней мере, так он думает. Более вероятно, что его ждет сильнейший шок. Джойс уже наметила на этого Джеремми определенный план.
Примерно в шесть вечера все они встретятся в ее квартире. Донна сейчас там, наслаждается гостеприимством Джойс. Если кто-то и решит сегодня попытаться отнять у них находку, то дамам достанет сил отбиться.
Ибрагим пригласил Боба немного раньше необходимого, сам не зная почему. Хотя, может, и зная. Дальше будет видно.
— Ну и что ты думаешь о нас, Боб? — интересуется Ибрагим, наливая две чашки мятного чая.
— Я никогда не чувствовал себя способным как-то влиять на кого-либо, — признаётся Боб. — Никогда не умел ладить с людьми. Почти любой человек для меня загадка.
— Всякая истинная душа непознаваема.
— Кто это сказал? — спрашивает Боб.
— Я, Фрейд, Юнг, некоторые другие люди, — отвечает Ибрагим. — Собственно, поэтому мне нравится моя работа. Можно узнавать очень многое. И все равно мы всегда остаемся недосягаемыми друг для друга.
— Конечно, остаемся, — соглашается Боб.
Ибрагим продолжает:
— Я знаком с одной женщиной — торговкой кокаином, которая способна убивать людей одним щелчком пальца. И все же в понедельник она положила руку мне на плечо почти как любовница.
— Не думаю, что это оправдывает убийство людей, — говорит Боб. — Ведь так?
— Нет, господи, конечно, не оправдывает. А сегодня, представь себе, она прислала мне прекрасный букет цветов. Он сейчас в раковине.
— А я ведь люблю цветы, — признаётся Боб. — Но мне никогда не приходило в голову покупать их самому себе. Всегда казалось, что это как-то глупо. Правда, однажды, несколько лет назад, я купил орхидеи и, расплачиваясь, сказал, что они для жены. Не знаю почему. Как бы то ни было, я оставил их в поезде.
— Знаешь, мне очень понравилось работать с тобой, Боб, — говорит Ибрагим. — Вот эти несколько недель.
— Не уверен, что был полезен, — говорит Боб, — разве только в начале.
— Но тебе удалось хоть немного повеселиться?
Боб делает первый глоток чая.
— Знаешь, да. Просто я в основном убиваю время за онлайн-викторинами, или читаю что-нибудь, или жду обеда, а это дало возможность заняться чем-то еще. Наверное, я слишком много времени провожу в одиночестве.
Ибрагим кивает:
— Приятно, когда появляется выбор, не так ли?
— А еще смотреть вместе снукер, — продолжает Боб. — Мне очень понравилось. Мне даже понравилось отвечать на вопросы Джойс.
Кажется, мы прекрасно проводим время? Ой ли? Ибрагим полагает, что прекрасных времен уже не будет никогда.
— Знаешь, Боб, когда мне было двадцать лет, я
