вы не ссорились?
– Была, была ссора, – ответил художник и снова тяжело вздохнул. – Наговорил я тогда лишнего… Сейчас бы взял все это назад, да уже поздно…
– А вы ему, случайно, не угрожали? – спросил Гуров.
Пикляев вскочил, глаза его метали молнии.
– Вижу, куда вы клоните! – воскликнул он. – Хотите сказать, что это я Григория Алексеевича убил из зависти к его успехам! Да как вы могли такое подумать! Я за Артюхова свою жизнь готов отдать! Если бы я мог его спасти, уберечь от убийцы, я бы все сделал! Своим телом его заслонил! А вы…
– Спокойней, спокойней! Я вас ни в чем таком не обвинил, так что это вы на меня напраслину возводите, а не я на вас.
Пикляев еще немного постоял, гневно сжимая и разжимая кулаки, потом взял себя в руки и сел.
– Да, вы такое не говорили. Но до меня доходят… разные слухи… – мрачно произнес он.
Тут заговорила Настя, до этого хранившая молчание:
– Да эти слухи по всему городу ходят. И я знаю, кто их распространяет! Это начальник управления генерал Тарасов, вот кто! Он всем говорит, что это Женя убил Григория Алексеевича.
– Да, мне генерал при нашей встрече тоже нечто подобное высказывал, – припомнил Гуров. – Но давайте забудем об обвинениях и вернемся к вашим показаниям как свидетеля. Значит, в начале августа Артюхов рассказал вам о своем замысле написать картину под названием «Делёж». Или он уже наброски вам показывал?
– Нет, никаких набросков тогда не было, – покачал головой Пикляев. – Был только замысел. Ну, и название. Название для картины он сразу придумал.
– А он говорил вам, кого собирается изобразить на своем полотне?
– Называл некоторых людей… Человек пять или шесть. Там был, в частности, наш городской прокурор Угрюмов, начальник СИЗО Сачко, этот самый генерал Тарасов… Еще был следователь, из молодых… фамилия у него еще такая говорящая…
– Случайно, не Злобин? – спросил Гуров.
– Точно, Злобин! – воскликнул художник. – Человек шесть он называл. Говорил, что надо отобрать троих самых отпетых, самых мрачных злодеев, чтобы его картину можно было рассматривать как прямое обвинение, как разоблачительный документ. Это у него такой замысел тогда возник. Даже не замысел, а концепция нового вида живописи. Он ее называл «живопись прямого действия».
– Ну, и как вы отнеслись к этому замыслу учителя? – поинтересовался сыщик.
– Я же вам говорил! Плохо отнесся. Говорил все то, что и вам сейчас: о нашей роли как творцов красоты, своего рода учителей человечества. О передвижниках, о том вреде, который они принесли русской живописи… Пытался отговорить его от этого замысла, но мне, конечно, не удалось.
– А вы не приводили тот аргумент, который мне высказывал уважаемый искусствовед Сорокин – что писать такую картину опасно?
– Нет, такая мысль мне тогда в голову не пришла, – признался Пикляев. – Да если бы и пришла, никакой пользы от нее все равно не было бы. Григорий Алексеевич был человек бесстрашный, даже отчаянный. Если бы ему сказали, что писать такую картину опасно, он ее еще скорее начал бы писать.
– Значит, отговорить вашего учителя вам не удалось, – резюмировал сыщик. – И Артюхов начал работать. Когда вы в первый раз увидели уже начатую картину?
– Это было… пожалуй, в конце августа. Я вернулся с Медведицы и зашел к Григорию Алексеевичу. Хотел рассказать о своей работе, посмотреть, что у него нового…
– И увидели картину «Делёж»?
– Да, я увидел начатую картину.
– Сколько человек было изображено в тот момент на полотне?
– Столько, сколько он задумывал с самого начала – трое. Но лишь у одного было прописано лицо, он был узнаваем.
– И кто же это был?
– Вот и я задал Григорию Алексеевичу такой же вопрос. Понимаете, я, в отличие от Артюхова, не знаю этих людей. Совсем не интересуюсь этой сферой, не в курсе, кто там первый злодей, кто второй. Так что, если бы Григорий Алексеич мне не сказал, я бы и не знал, кого он нарисовал.
– И кого же?
– Он сказал, что это начальник тюрьмы.
– Сачко?
– Да, он называл эту фамилию. Посмотрел я тогда на этого типа. Страшный, надо сказать, человек.
– Что, лицо типичного убийцы? – заинтересовался Гуров.
– А вы сами с этим Сачко встречались? Видели его? – в свою очередь, поинтересовался художник.
– Нет, пока не довелось, – признался Лев.
– Ну, встретите, тогда сравните свое впечатление с моим. Я его раза два на приемах встречал. Но пока на картине Григория Алексеевича не увидел, как-то не обращал внимания. А тут обратил… Нет, у него совсем не лицо убийцы. Такое, знаете, честное, открытое лицо. Хоть на плакат его помещай. Но заглянешь в глаза – и видишь такую ледяную пустоту, такую беспощадность… Вот это и страшно.
– То есть Артюхову удалось передать не только портретное сходство, но и суть своего героя?
– Да, там была показана самая суть этого человека.
– А остальные два персонажа как выглядели?
– Просто как два контура. Их лица еще не были прописаны.
– И вы так и не узнали, кого еще Артюхов поместил на своем полотне?
– Почему же, узнал. Когда в сентябре к нему зашел, там был уже второй участник этого распила.
– И какого именно числа это было? Задолго до гибели Артюхова?
– Почему задолго? – пожал плечами Пикляев. – В тот самый вечер, когда его убили.
– И кто же был вторым человеком?
– Это женщина. Судья. Григорий Алексеевич называл мне ее фамилию, но я забыл. Я же говорил – я этих людей не знаю, и мне все равно, Иванов там изображен или Петров. Но ее лицо… Оно еще хуже, чем лицо начальника тюрьмы. Это было лицо убийцы.
– Понятно… А кто будет третьим, Артюхов вам в тот вечер
