Матер взглянул на часы.
— Я должен поговорить с мисс Мэйдью сразу, — сказал он.
Вбежал молодой человек. Он обратился к викарию:
— Простите меня, мистер Харрис, но я хотел узнать, будет ли мисс Мэйдью говорить речь?
— Надеюсь, что нет. Я глубоко надеюсь, что не будет, — ответил викарий. — Уж не знаю, как удержать женщин от киосков, пока я буду читать молитву. Где мой молитвенник? Кто видел мой молитвенник?
Матер хотел сказать: «Послушайте. Ваш чертов базар совсем неважен. Моя девушка в опасности. Может быть, она уже мертва».
Гулкий голос произнес:
— Поднимитесь сюда, поднимитесь сюда, мисс Мэйдью.
— Не могли бы вы уделить мне минутку для личного разговора, мисс Мэйдью? — сказал Матер.
Но викарий оттащил ее.
— Один момент, один момент. Сначала наша маленькая церемония. Констанция, Констанция!
И почти немедленно комната опустела.
Необычайный шум послышался из соседней комнаты. Казалось, большое стадо животных ворвалось туда. Топот внезапно прервался. В наступившей тишине можно было услышать, как викарий спешно кончает молитву, а чистый мальчишеский голос мисс Мэйдью произнес: «Я объявляю этот благотворительный база…» — и снова послышался топот. Она сказала не так, как положено. Но никто не заметил. Все почувствовали облегчение, потому что она не стала произносить речь. Матер подошел к двери. Полдюжины мальчиков стояли перед мисс Мэйдью с альбомами для автографов в руках. Отряд святого Люка все-таки не подвел викария. Представительная дама в тоге сказала Матеру: «Этот киоск заинтересует вас, это Мужской киоск». Матер взглянул на кучу грязноватых перочисток, вышитых от руки кисетов. Кто-то подарил набор старых трубок. Он быстро соврал: «Я не курю».
— Вы пришли сюда истратить деньги, чувствуя, что это — ваш долг. Вы можете взять что-нибудь, что вам пригодится. В других киосках вы ничего подобного не найдете, — сказала представительная дама, следя через плечи женщин за мисс Мэйдью.
Он видел ненужные вазы, подставки для фруктов, стопки пожелтевших пеленок.
— У меня есть несколько пар подтяжек. Вы можете взять пару подтяжек.
— Может быть, она уже мертва, — сказал Матер, к собственному удивлению и расстройству.
— Кто? — спросила женщина, протягивая пару лиловых подтяжек.
— Извините, — сказал Матер, — я не подумал.
Он ужаснулся тому, что потерял контроль над собой. Он подумал: «Надо было попросить, чтобы меня заменили, для меня это слишком», — и сказал: «Простите», увидев, что последний из бойскаутов закрыл свой альбомчик.
Он провел мисс Мэйдью в комнату викария.
— Я ищу девушку из вашей труппы, по имени Энн Кроудер.
— Я ее не знаю, — ответила мисс Мэйдью.
— Она приехала только вчера.
— Они все на одно лицо, — сказала мисс Мэйдью. — Я никогда не запоминаю, как их зовут.
— Она блондинка, с зелеными глазами. У нее хороший голос.
— Только не в этой труппе, — сказала мисс Мэйдью. — Только не в этой труппе. Я их слышать не могу. У меня от них зубы болят.
— Вы не помните, чтобы она уходила вчера вечером с мужчиной после репетиции?
— Зачем мне это? Не будьте таким гнусным.
— Он вас тоже приглашал?
— Толстый дурак, — сказала мисс Мэйдью.
— Кто он такой?
— Не знаю. По-моему, Колльер его называл Дейвенантом. Или Дейвисом. Никогда раньше его не видала. Наверно, это тот человек, с которым ссорился Коэн. Хотя кто-то говорил что-то насчет Каллитропа.
— Это очень важно, мисс Мэйдью. Та девушка исчезла.
— Так всегда случается в этих поездках. Когда ни зайдешь в их уборные, они всегда болтают о мужчинах. Как они надеются играть? Это же гнусно.
— Вы мне не сможете помочь? Вы не имеете представления, где мне найти этого Дейвенанта?
— Колльер должен знать. Он вернется вечером. А может быть, и нет.
Матер ушел подавленный. Инстинкт вел его туда, где были люди, потому что улики легче найти в толпе, нежели в пустой комнате или на пустынной улице. Вы бы никогда не подумали, глядя на этих женщин, что Англия находится на пороге войны. «Я сказала миссис Хопкинсон, если вы обращаетесь ко мне…», «Это будет Доре к лицу…» И чего этим людям думать о войне? Они передвигались от киоска к киоску в воздухе, густом от их собственных смертей, болезней и любви. Женщина с изможденным лицом дотронулась до руки Матера. Ей, должно быть, было лет шестьдесят. Когда она говорила, то втягивала голову в плечи, будто ожидая удара, но тут же голова высовывалась обратно с кислой, живучей угрозой. Он следил за ней, сам того не замечая, пока шел вдоль киосков. Она взглянула на него. Он подумал, что ее пальцы должны пахнуть рыбой.
— Достаньте мне эту, — попросила она. — У вас длинные руки. Нет, нет, не эту, розовую.
И начала искать деньги… в сумочке Энн.
4Он думал: не к чему спешить, не к чему было казаться дураком перед этой женщиной с подтяжками. Энн мертва. Не к чему было так спешить.
Старуха сказала: «Спасибо, дорогой». У него не было и тени сомнения относительно сумки. Он сам ее подарил. Это была дорогая сумка, не из тех, что можно найти в Ноттвиче, а для полной уверенности достаточно было увидеть место, откуда — из кружка гнутого стекла — были вырваны инициалы. Все кончилось, и навсегда. Некуда было спешить.
Но тут он почувствовал совершенно холодное расчетливое удовлетворение. Теперь дьяволы были у него в руках. Кто-то за это умрет.
Старуха подняла маленький бюстгальтер и пробовала эластичность его со злобной усмешкой, потому что он предназначался для кого-то молодого и красивого, чьи груди стоили того, чтобы их беречь.
— Ну и глупые штуки они таскают, — сказала старуха.
Он мог бы ее сразу арестовать, но решил, что не будет этого делать. Дело было не только в старухе: он до всех до них доберется, и чем дольше будет погоня, тем лучше. Ему не надо будет думать о будущем, пока все это не кончится.
Теперь он был рад, что Рэвен вооружен, потому что в этом заключалось оправдание тому, что и он будет вынужден взять оружие, и кто скажет, помешают ли обстоятельства использовать его.
Матер поднял голову и увидел по другую сторону киоска темную злую фигуру человека, которого искал…
Матер поднял голову и увидел по другую сторону киоска темную злую фигуру человека, которого искал, чья заячья губа была слегка прикрыта щетиной, выросшей за несколько дней. Глаза его были прикованы к сумке Энн.
1Рэвен все утро был на ногах. Ему приходилось двигаться, он не мог потратить на еду мелочь, которая у него оставалась, потому что не смел остановиться и дать кому-нибудь шанс рассмотреть его. Он купил газету у почтового отделения и увидел описание своих примет, напечатанное черным по белому, в рамке. Он разозлился, потому что оно было не на первой странице: первая страница была целиком посвящена положению в Европе. К полудню — все время на ногах, все время в поисках Чолмонделея — он устал как собака. Он остановился на минуту у окна парикмахерской и взглянул на свое отражение. Он не брился с самого бегства из кафе. Усы скроют губу, но он знал, что волосы будут расти пучками гуще на подбородке, редко на губе и совсем не будут на другой стороне шрама. Щетина на подбородке обращала на себя внимание, но он не посмел зайти в парикмахерскую побриться. Если бы не ненависть, он бы сдался полиции. Они не дадут ему больше пяти лет, но смерть министра лежала сейчас, когда он так устал, на его плечах. Трудно было поверить, что его ищут только за грабеж. Он миновал шоколадный автомат, для которого годились только шиллинги и шестипенсовики, у него их не было.
Пока Рэвен глядел в витрину, мимо, не взглянув на него, прошел полисмен. Он не знал, что известно полиции. Та девушка рассказала им? Он решил, что теперь уж наверно. Ее рассказ должен быть в газете. Он посмотрел. Но там об этом не было ни слова. Это потрясло его. Он ее чуть не убил, а она к ним не пошла. Значит, она ему поверила, но он подумал: «Никаких шансов. Я даже Чолмонделея найти не могу».
Он пошел дальше, увидел на обочине шестипенсовик, подобрал его и повернул назад, к шоколадному автомату. Автомат был рядом с кондитерским магазином, напротив церкви, у которой стояла очередь женщин, ожидающих какой-то распродажи. Они шумели и были нетерпеливы. Наверно, двери давно должны были открыться, и он подумал: какая здесь добыча для настоящего карманника. Женщины были так тесно прижаты друг к другу, что и не заметили бы прикосновения к замку сумки. В этой мысли не было ничего личного. Он никогда не опускался, как он полагал, так низко, чтобы залезать в сумки к женщинам. Но эта мысль заставила его обратить на них внимание, и он медленно пошел вдоль очереди. Такую же сумку, как ту, что держала пожилая и довольно неопрятная женщина, — новую, дорогую, изысканную — он уже видел. Он сразу вспомнил маленькую ванную, поднятый пистолет и пудреницу, которую Энн вынула из сумки.
