— Кто эти плохие люди?
— Те, кого принято называть террористами.
— А они таковыми не являются?
Сириец изобразил улыбку:
— Сами они скорее считают себя борцами за свободу, революционерами, если хотите, или священными воинами. Все зависит от избранной точки зрения. Среди причин, толкающих их к действию, есть более или менее достойные.
— К какой группе они принадлежат? К Аль-Каиде?
— Аль-Каида как группа не существует.
От удивления Ружар даже остановился, и ему пришлось догонять собеседника, продолжающего прогулку.
— Тогда кого же американское правительство преследует вот уже два месяца? Даже гораздо дольше. Бен Ладена?..
— Свои собственные фантомы.
— Да, мне известно, что эта организация родилась по благословению Соединенных Штатов, но сегодня…
— Сегодня Аль-Каида, «основа», превратилась в идеальный образ больше, чем что-либо другое. Это знамя, под которым собираются самые разные фанатики, заявляющие, что действуют во имя угнетенных мусульманских народов. Но они всего лишь лгуны, жулье. — В голосе сирийца послышалась нотка горечи, что еще усиливало впечатление от его слов. — И если подобный идеальный образ может оказывать такое влияние, то частично это происходит по вашей вине, по вине западных людей. Ваши компьютеры, ваши спутники, ваши телевизоры, ваши газеты способствуют его распространению куда больше, чем вооруженные действия, которыми так гордятся те, кто говорит, будто действует во имя этого идеала. — Он закончил едва ли не обличительным тоном.
— Они вам не по сердцу, я не ошибся?
— Простите, надо думать, я несовершенный мурад. — Махлуф рассмеялся.
— Я не…
— Я родился в Халебе,[170] господин Ружар, одном из бастионов суфизма в Сирии. Согласно нашей традиции, мурад — это посвященный, достигший наивысшей степени совершенства. Теоретически душа его абсолютно спокойна, свободна от страстей.
Журналисту потребовалось время, чтобы переварить откровения старика. Теперь он немного лучше понимал его вулканическую агрессивность по отношению к пособникам Аль-Каиды, в основном вдохновляемых ваххабитским видением ислама; ультраортодоксальным, что отличало их от суфитов, с которыми, как и с западным миром, они сражались. Суфизм представлял собой пиетистическое[171] течение, проповедующее отказ от материальных благ.
— И все-таки среди учеников или признанных союзников Усамы Бен-Ладена есть твердое ядро.
— Какое же?
— Салафизм.
— Ах да, салафисты, салафи, салафы, они дают себе много имен. Они принадлежат ко многим течениям, сильно отличающимся одно от другого. Все эти интерпретации довольно удивительны для тех людей, которые заявляют, что довольствуются лишь чтением Корана и сунны первой ступени, вам не кажется? — Сириец насмехался, но его напряжение снова стало ощутимым. — Талафи,[172] я их называю «заблудшие». И сын моего друга Хаммуда заблудился вместе с ними. В последний раз я его видел тут неподалеку, в их компании. Мне очень больно видеть мальчика с ними. Его родители…
— Что с ними стало?
Махлуф молчал, погрузившись в воспоминания.
— Вот уже с десяток лет я живу во Франции. После смерти жены приехал к сыну, который у вас здесь учился медицине. Сейчас сын работает в провинции, женат на француженке. — Гнев уступил место гордости. — Как и он, я влюбился в вашу страну и ее культуру, хотя ваши соотечественники не слишком охотно делятся ею с чужаками. Прекратив деятельность хаваладара, я отдал все силы, чтобы включиться в местную жизнь. Мне казалось важным попытаться рассказать о моей культуре и донести истинное послание ислама. — Почти в слезах, он схватил журналиста за рукав и заставил его остановиться. — Наша религия не только ненависть и насилие, у нас есть что дать людям.
Ружар понял, что сирийцу важна его реакция:
— Я верю вам. А Хаммуд?
— Сейчас, сейчас.
Прежде чем продолжить путь, осмотрительный Махлуф обернулся.
— С помощью одной ассоциации, сотрудничающей с местной мечетью, я стал организовывать чтения и курсы. Долгое время все шло хорошо. Два года назад появились салафисты. Главным образом алжирцы. Понемногу этим вероломным змеям удалось установить контроль над молитвенным залом. Когда люди наконец поняли, что происходит, было уже слишком поздно. Верующие ушли, остальные, более скрытные, пришли. Появились слухи о вербовке в партизаны в Алжир и даже в другие земли так называемого джихада. Меня раздирали сомнения, я не доверял этим людям, но в то же время не хотел в это верить. Здесь подозрительны все, кто с бородой. — Старик опустил голову. — Я ошибся. Я согрешил по наивности, как другие. Я понял это, когда впервые встретил Мишеля Хаммуда в наших краях в обществе того, кто стал новым хозяином мечети. Потом я часто встречал его: всегда в дурной компании, с тем же человеком или его сбирами. Я пытался заговорить с ним, но он делал вид, что не узнает меня.
— Как зовут того человека, к которому приходил Хаммуд?
— Мохаммед Туати.
— Встречался ли он с другими людьми?
— Возможно. Но я ведь не следил постоянно за его делами и поступками.
— На самом деле я имел в виду совершенно определенную личность. — Журналист достал фотографию Сесийона, приложенную «Мартиной» к документам, которые он им передал, и показал ее Махлуфу. — Вы когда-нибудь видели его с Мишелем Хаммудом?
Сириец внимательно посмотрел на фотографию:
— Этого мальчика я знаю. Он ходил в мечеть. Возможно, там он встречался с Хаммудом. Но ведь он умер?
— Так вы в курсе?
Сириец рассмеялся:
— Здесь новости узнают быстро, вы же знаете. Почему вы о нем спрашиваете?
— По всей видимости, он, как и Хаммуд, болтался здесь. И у них были, как бы это сказать, довольно сходные идеи.
— А еще?
Ружар задумался, должен ли он рассказать о смерти ливанца. Очевидно, его собеседник об этом не знает. Или ловко играет свою роль. Ружар предпочел смолчать.
— Пока больше ничего. Я просто стараюсь установить взаимосвязи. Они довольно зыбкие.
— Одно ясно: этот мальчик был близок к Мохаммеду.
— Вот с этого и начнем. А где его можно найти, этого Мохаммеда… Туати, так, кажется?
— Проще всего пойти в мечеть, он там теперь каждый день. Бдительно охраняет свою территорию, как старая сука детенышей. Но остерегайтесь его, это человек опасный.
Ружар достал блокнот и открыл его:
— Можете дать мне адрес?
— Ну так что, гуйа, как дела на рынке?
Облокотись о прилавок в «Аль Джазире», Карим беседовал с Салахом.
— Я очень устал. У меня нет привычки к ручному труду. — Мохаммед пристроил его на халлал[173] к оптовому торговцу мясом. Он вставал рано утром и каждый день до двух часов таскал туши. — Но я чувствую себя гораздо лучше, с тех пор как…
Торопливо вошел парень, которого Феннек никогда не видел. Мальчишка знаком показал хозяину, что хочет что-то сказать ему на ухо. Тот склонился к пришедшему, несколько секунд слушал и выпрямился, явно взволнованный.
— Зачем ты пришел сказать это мне, а? Пойди предупреди Мохаммеда, он в мечети.
Парень убрался так же стремительно, как появился.
Салах качал головой.
— Что случилось?
— Опять старый Махлуф нас достает.
Карим знал старика. Пару раз, в начале своего внедрения, он встречал его в мечети. После последнего большого скандала тот перестал приходить, но использовал любую возможность, чтобы помешать деятельности салафистов из двадцатого округа.
— Что он еще сделал?
— Улд эль-харба,[174] этот сукин сын еще болтает с незнакомцем! А тот, похоже, что-то записывает.
— Журналист? Чего ему надо?
— А я почем знаю? — Салах с заговорщицким видом склонился к Кариму: — На днях старика заставят замолчать насовсем.
Коробка. Коричнево-белая коробка. Это был первый образ, пришедший на ум Амель, когда такси остановилось у дома Сесийона в квартале Пре-де-Лэрп.
— Вы уверены, что хотите, чтобы я вас здесь оставил? — Шофер обернулся к ней. Казалось, он удивлен и не слишком спокоен за нее. И за себя тоже.
Журналистка расплатилась, попросила чек и поспешила выйти из машины.
Стояла хорошая погода. Ярко светило солнце. Вокруг было тихо, пустынно. Еще чуть-чуть, и она бы назвала это место спокойным. Но это было лишь ложное впечатление — квартал пользовался не лучшей репутацией, и, похоже, вполне заслуженно. Разумеется, чаще говорили о Мас-дю-Торо, ничейной земле. Квартал приобрел известность в девяностые годы из-за того, что породил Халеда Келькаля — ученика-террориста, убитого тогда жандармами в пригороде Лиона. Но Пре мог ему не завидовать.
Признаки упадка виднелись повсюду: вызывающие беспокойство детали, обнаруживающие себя, стоило лишь взгляду задержаться на чем-нибудь. Остовы обугленных автомобилей среди пока что выживших машин, сгоревшие помойки, кучи нечистот, граффити с лозунгами — один страшнее другого, — неухоженная растительность, битые стекла. Первое представление Амель об этом месте потускнело и стало гнетущим.
