фирменный борцовский мафиозный контрприем, сбрасывает с себя угрожающего ему Брагина… Пусть потом Брагину, в жутком стрессовом обмороке, могли бы просто на полу аэропорта сломать шею или окончательно раз и навсегда доломать позвоночник в жутких медвежьих объятьях борца-профессионала международного мафиозного класса и его головорезов. Где компромисс между сохранением жизни Брагина и решительным мстительным вызовом мафии, отмщением «хоть как-то» за Леру и себя? Ах, да, – увидеть на лице Вахи с разбитым носом постыдное публичное унижение… А жизнь Брагину пусть сохранят совершенно случайные люди, ожидавшие своего рейсов после прохождения паспортного и таможенного контроля, растащившие их в разные стороны… Пусть все же закончилось бы для Брагина не так мерзко и скверно, как могло б случиться в самом печальном варианте. Пусть отобьют Брагина добрые люди у озверевшего борца и его псов-телохранителей, – радоваться бы Брагину, что жив остался а он, не соображая, что делает, орал бы благим матом на подлеца Ваху, грозя ему всеми карами подлунного мира, всеми напастями этого и того света.
Потом Брагин всеми возможными и невозможными способами старался забыть эту мгновенную встречу и фантомную схватку с Вахой, те слова, что он орал бы, брызжа слюной, как сумасшедший, как угрожал и что-то требовал… А что требовать-то – вернуть Леру, прошлую жизнь, любовь?.. Даже вспоминая время от времени о том видении в аэропорту с Вахой, у Брагина перед глазами возникали воспаленные фиолетовые круги мучительного стресса и невыносимого отчаяния: и мафия непобедима, и он с переломанным позвоночником и двумя инфарктами миокарда сердца уже не тот для борьбы с тем же Вахой, с мафией, да и борьба с собой для нового интеллектуального и душевного прорыва в будущее. И всегда во время этих жутких воспоминаний царапала мозг иезуитская фраза злодея, сказанная с мерзкой презрительной улыбочкой в уголках губ: «Отдал бы флэшку, на которой все его программы и версии были записаны, отвалил бы в сторону вовремя, сам бы жил королем и гениальную девочку погибшую, разбившуюся о камни, сделал бы королевой жизни. Сам вынудил ее погибнуть с разорвавшимся сердцем… Сам, проклинаемый получил первый инфаркт перед новым очередным инфарктом…»
И Брагин обрывал усилием воли его проклятия и продолжал уже свой поток сознания: «…да, без погибшей гениальной Леры, со своими инфарктами, то переносимыми на ногах, то на больничной койке, но генерирующим последнее заклинание в память о Лере – хоть что-то ещё успеть сделать в быстротекучей жизни путное со своим не сдающимся обстоятельствам изобретательским мозгом на обочине скоротечной жизни… Или время такое паршивое настало, что способно выбивать из колеи достойных и недостойных без разбора, а самых талантливых и гениальных губить в фатальной свободе выбора, как Леру…»
Самое радостное в жизни Брагина было то, что они встретились в первый раз в Дивноморске, когда он был на резком подъеме жизненных сил, был открыт, дружелюбен, оптимистичен, не таился и не стеснялся делиться своей бурлящей творческой энергией, генерировал новые прорывные идеи, сыпал ими, дарил юнцами и юницам, превращая ту же Леру из талантливого исследователя в гениального по мановению своей волшебной палочки, – творилось им тогда одно добро высочайшей пробы, и за рассыпанные идеи перед ней та же Лера ответила взаимностью, нескрываемым интересом, любовью… Ведь на бездарей и серых мышей науки и техники у Брагина не было в той одухотворенной жизни ни мгновения, ни момента на какое-то общение – не до вас, занят полётом в стратосферу высоких наукоёмких технологий лётчик Фриско – а Леру он чем-то зацепил и подставил ей свое белоснежное сильное крыло, чтобы лететь ввысь и вдаль вместе…
Больше он никогда не видел, и, наверное, никогда не увидит некогда удачливого бизнесмена-миллиардера из «Омеги минус» Ваху. Только когда у Брагина возникало какое-то воспоминание об этом жутком человеке, случае в аэропорту Домодедово с моделируемой фантомной ситуацией мести, компромиссе и тому подобное, – всегда необъяснимо за царапом мысли в голове следовала жуткая головная боль в голове и инфарктном сердце, от которой хотелось лезть на стенку. И всегда при случайных воспоминаниях о Вахе в Домодедовском аэропорту Брагин старался не вспоминать лица Леры с гримасами боли от гибельного разрыва сердца и столкновения с каменной стеной, которое он испытал сам в автомобильной катастрофе… Не помнить, ничего не знать о злополучной флэшке, которую Лера заложила за щеку перед опасной погоней, перед прыжком со скалы… Выскользнула ли флэшка изо рта при ударе головы о камни, проглотила ли Лера флэшку – какая разница… Теперь эта злополучная флэшка – мысленное табу для Брагина…
Многое Брагин практически стер в своей памяти: как его таскали с объяснениями по следователям, про массу следственных экспериментов по факту кучи трупов в курортном поселке, про траурные хлопоты… Стер в памяти и заключение врачей патологоанатомов относительно разрыва сердца Леры… Впрочем, кто его знает, Брагин ее погубил, сама ли она себя погубила – прыжком со скалы, погоней, флэшкой, последней любовью?..
Потом уже Брагин сообразил: недаром по чьему-то наущению врачи проводили вскрытие тела разбившейся девушки, у которой случился выкидыш, наверное, даже в желудке пытались найти проглоченную ею при погоне флэшку, только не нашли, вот какая оказия с флэшкой без каких-либо копий приключилась. Флэшку в исковерканном теле Леры не нашли. Вот и Брагин с тех пор практически стер из памяти эпопею с флэшкой, предысторию интриги, саму интригу, а вместе с интригой стычку на берегу моря, погоню, выстрелы, прыжок любимой со скалы – все, все почти позабыл, стер из памяти, да вот неожиданная встреча в аэропорту с Вахой… И новый цикл стирания в памяти всего-всего… Только разве сотрешь все-то, связанное с грохнувшейся об острые камни со скалы любовью…
А потом пришли совсем иные времена, и все, что долетало, доносилось до Брагина из тех прошлых времен – как он их обзывал, «времен с Демоном и фаталистом» – его жестоко томило и безумно мучило, настолько, что он часто выбивался из сил. Но он делал легкое усилие над собой, опытным и умудренным, и то, что недавно его жестоко томило и безумно мучило, уже в иных временах и новых обстоятельствах не вызывало никаких болезненных ассоциаций и растрепанных чувств, все само собой отпадало и пропадало в тумане времени.
Только иногда по ночам, размышляя о присевшем когда-то в тех старых «Лериных временах» к его изголовью Лермонтовском чернокрылом Демоне и повещавшем о «фатальной свободе выбора» появлялось Лерино лицо, почему-то часто в слезах, будто ее кто-то обидел. И тогда у самого Брагина глаза оказывались на мокром месте: он-то знал, что
