назад в городе Екатеринбурге дочка одной высокопоставленной чиновницы, некая Лариса Лисицына совершает наезд на пешеходов. Мотается по городу на бешеной скорости на новенькой «BMW», нарушает все возможные и невозможные правила, и, как следствие, попадает в аварию. Заметь, на момент аварии эта стерва была глубоко беременна. Это никак её не остановило от того, чтобы носиться в городской черте под сотню километров в час. На скользкой дороге барышня не справляется с управлением и её выносит аж на тротуар, где полно людей. К счастью, если это можно назвать, конечно, счастьем, в момент наезда на тротуаре находятся лишь два человека, два брата. Один умирает мгновенно, второй становится инвалидом и лечится до сих пор. Суд признаёт барышню виновной по статье двести шестьдесят четыре пункт три…
— До пяти лет… — мрачно констатирует напарник.
— Точно так, юридически подкованный ты мой! — не обращаю я внимания на унылые комментарии, — именно, до пяти лет. Но, видимо, суд также признаёт статус маменьки, а также её безотносительное влияние в городе. И дают барышне… три года колонии-поселения с отсрочкой приговора на четырнадцать аж лет. Ну, в соответствии со статьёй восемьдесят два, соответственно. Барышня-то в процессе следствия уже разродиться успела.
— Угу, — Сашка задумчиво почесал в затылке, — а в соответствии с четвёртым пунктом той же самой восемьдесят второй статьи, по истечении четырнадцати лет, учитывая, что срок осуждения меньше срока отсрочки, барышне могут отменить приговор со снятием судимости. Менты же местные тоже, наверное, маму любят. Они же не скажут, что дочка плохо себя вела все эти четырнадцать лет. Так?
— Нет, не так, — обнадёжил я. — Менты наши, питерские. Эта мамзель живёт на Рылеева с замечательным супругом Тупицыным — это фамилия такая, и местный участковый, опорный пункт которого, заметь, расположен прямо в том же доме, ни сном, ни духом, что в его доме проживает осужденная, за поведением которой ему надлежит вести наблюдение. А, да! Ещё Тупицын этот каким-то боком имеет отношение к законодательному собранию. Вот. Это как бы, первая часть марлезонского балета.
— А-хре-неть! — улыбнулся Сашка. — Но мне уже нравится твой тон. Я понимаю по нему, что тебе эти нелюди перестают нравиться. Это хороший признак, Сергеев!
— Нет, Сашка. Ты не прав. Они мне никогда и не нравились. Просто это никак киллера не оправдывает. Какими бы уродами и ублюдками они не были, никто не даёт ему права расправляться с ними.
— То есть тебя, как я понимаю, решение суда вполне устраивает? — в Сашкином голосе зазвучали металлические нотки. Спорить с ним сейчас в мои планы никак не входило.
— Саня! Решение суда мы обсуждать просто не вправе. Мы не обыватели, мы представители закона. Ты не забыл ещё? Каким бы ни было решение суда — оно имеет место быть. И точка. Оно есть, и это просто констатация факта.
— Подожди! — Сашка не унимался. — Ты сейчас говоришь, как работник прокуратуры. А ты мне ответь, как человек. Вот тебя, как человека, устраивает такой расклад? Опухшая от вседозволенности, наглая до пофигизма, сытая и упакованная со всех сторон прохиндейка гоняет по городу, плюёт на штрафы и правила, потому как, правила — это для простых смертных, а не для них, блядей куршавельских, а штрафы пугают только тех, кто знает, как зарабатываются деньги. И эта тварь убивает одного и калечит другого. Двух братьев. Представь себе на секунду горе матери, стыд отца за то, что не смог защитить своих детей от этой гадины. Два молодых талантливых пианиста, один из которых уже никогда не станет великим музыкантом и навсегда останется инвалидом, а второй вообще уже никогда никем не станет. Не вырастит свою трёхмесячную дочку, не придёт с работы домой к любящей жене… он нигде и никем не будет. Он умер. И убила его эта гнида, только приблизительно похожая на человека. И что делает с ней суд? Он просто отпускает её на свободу. Четырнадцать лет отсрочки и три года колонии-поселения. Специально для неё к тому времени построят спецколонию где-нибудь на берегу Истры, рядышком с Новой Ригой. Да и не понадобится это. К тому времени, её судимость погасят и всё. Она убила человека, и сейчас шляется по тусовкам, чиновничьим приёмам и балам, летает на курорты и продолжает жить в своё удовольствие. Ту тачку в металлолом сдала, сейчас гоняет в институт на новом грёбаном «лексусе». Это не издевательство?
А он, оказывается поболе в курсе событий, чем я думал. Весь расклад, как на ладони!
— Саня, — я пытался хоть как-то унять разошедшегося напарника. Его лицо покраснело, в белках глаз полопались сосуды, и мне впервые в жизни стало за него страшно. Я готов был сказать всё что угодно, лишь бы он успокоился, — ты пойми, ведь по закону всё правильно. Ты же знаешь кодекс лучше, чем кто-либо другой. Ведь ни на букву, ни на цифру не отошли в сторону от закона. И отсрочка положена ей тоже по закону. Разве нет? Ты успокойся только!
— По закону?! — Сашка перешёл на крик, и я понял, что он близок к истерике. — А кто пишет эти законы?! Её муженёк? Для тебя он их пишет? Для меня? Нет! Для таких скотов, как она! Чтобы именно они могли сухими выйти из воды. На секунду представь, — Сашка перешёл вдруг на свистящий шёпот, — на её месте обычная женщина на обычной машине, на «Жигулях» сраных, не справилась с управлением, вылетела на тротуар, сбила людей насмерть. Что с ней будет? Она кинется осматривать собственную машину — помяла — не помяла? Она к людям кинется, и до конца своих дней эти погибшие люди будут стоять у неё перед глазами и мучить её. И, что характерно, в суде она получит свой пятерик, не колонии-поселения, а обычной зоны. И будет париться там на общих условиях и считать дни, когда сможет вернуться к своему ребёнку. И никакой отсрочки она не получит, потому что есть муж, который может воспитывать дитё, потому что закон, потому что суд… Не так? Ну скажи мне, что не так, и я успокоюсь!..
Я не знал, что сказать. Он был настолько прав, что мне было просто физически больно. Я прикрыл лицо ладонью и надолго замолчал. Мне нечего было сказать другу. Соврать я не мог. Сказать правду — не поворачивался язык. Я малодушно молчал, кляня себя на все лады. Я не трус. Я не подлец. Я не урод и не ублюдок. Я — нормальный мужик. Я не терплю лицемерие, подлость и несправедливость. Почему же я сейчас молчу? Почему же сейчас мне нечего ответить своему другу
