безупречной, и имеется соглашение, по которому издатель предоставляет часть авторских прав Братству, на текущие расходы. Ну так вот, когда просочилась новость о том, что мы готовим такое издание, одна из крупнейших издательских фирм Соединенных Штатов сделала нам предложение, от которого трудно отказаться. Достаточно упомянуть, что за работу, какую мы готовы были выполнить в свое свободное время, нам теперь предлагают небольшое состояние, а еще, что самое главное, процент от будущих продаж, нечто вроде пожизненной ренты.
– Никогда не думал, что у этих дневников найдется столько потенциальных читателей, – заметил я.
– Не найдется. Я и сам был поражен. Но во всех странах множатся университеты, каждый располагает библиотекой, которой выделяются средства для покупки книг. А эту, заверил заклинатель змей, явившийся нас искушать, станут запрашивать все библиотекари мира, чтобы с гордостью водрузить ее на полку и оставить там собирать пыль. В итоге состоялось специальное заседание, без присутствия Хинча, и на нем обе альтернативы были поставлены на голосование. Дискуссия велась на повышенных тонах, было высказано немало нелицеприятного. Я даже вспомнил фразу, по-моему, из Сомерсета Моэма, которую часто повторяла моя мать: «Деньги ничего не значат, когда они есть, и значат абсолютно все, когда их нет». Я впервые увидел людей, кого знал долгие годы, с неожиданной стороны, и это противоречило всему, что мы вечно провозглашали относительно бескорыстия Братства. На фоне общего стремления потопить Хинча прозвучали даже комментарии личного характера, просочились сведения, мне не известные.
Селдом на мгновение прервался, затянулся сигаретой и выпустил облако дыма: видно было, как трудно ему перейти границу.
– Комментарии… какого рода? – спросил я.
– Я в принципе не повторяю сплетен. Каким образом сплетни набирают силу? Одно из трех условий, постулирующих классическую теорию, это то, что она правдоподобна. Но я уверен, что люди предпочитают считать истинной ту сплетню, которая кажется самой грязной и невероятной. И есть еще одно нигде не означенное условие, благоприятствующее ее распространению: безнаказанность. Достаточно пожать плечами и заявить, что ты повторяешь только то, что слышал. Просто повторяешь. Но ведь только это и нужно делать: повторять, пока все не услышат. Я много писал о привлекательности сплетни и о том, как она колеблется между истинным и выдуманным, в «Эстетике умозаключений». Поэтому я стараюсь думать, во всяком случае изначально, что сплетня может и не соответствовать истине. Но в конце концов вам я могу это сказать. Речь шла о его отношениях, судя по всему, небезупречных, с сотрудницами издательства, и о его ухаживаниях, чересчур настойчивых, за стипендиатками. Прямого обвинения никто не выдвинул, намеки витали довольно смутные, однако все соглашались, все «что-то такое слышали». Стоило слухам распространиться, как голоса разделились. Вдруг появился хороший предлог голосовать против Хинча, не из явной и откровенной корысти, а исходя из более высоких критериев. – Селдом саркастически усмехнулся. – Вроде той чопорной дамы, уверявшей, что тоже ходит в туалет, но из иных соображений.
– И к чему привело голосование?
– Ни к чему. Постановили вернуться к данному вопросу на следующем текущем заседании. Подозреваю, что Хинч каким-то образом узнал, что его могут исключить из проекта. Единственного за многие годы, на котором он сумел бы заработать хорошие деньги. Наверное, по этой причине он и пришел на заседание сегодня вечером, хотя его и не приглашали: хотел вычислить, сколько у него голосов и кто выступает против. Я даже не знаю, зачем вам это рассказываю, вероятно, потому, что впервые со дня основания Братства на поверхность всплыло то, о чем никто не подозревал. Но все равно я не верю, чтобы кто-нибудь из наших так зверски расправился с Кристин. Я даже не вижу никакой связи… Однако не решаюсь уйти и оставить ее одну, с матерью.
Я сказал ему, что время от времени встречаю по дороге к Лейтону инспектора Питерсена и думаю, что тот не затаил на нас никакой обиды.
– Но что бы я ему сказал? – усмехнулся Селдом. – Мне самому это представляется чрезмерным, какой-то ложной тревогой. И кроме того, вы знаете, почему я боюсь обращаться в полицию.
Я вспомнил, как однажды он признался мне, почему выбрал математику, мир, в котором можно начисто стереть с доски все гипотезы без каких-либо последствий, кроме испачканных мелом пальцев. К этой науке Селдом повернулся решительно, с самой ранней юности, отделяя себя, насколько это возможно, от реального мира, где всякое действие и даже предположение начинает жить собственной жизнью и плести целую сеть самых непредвиденных и трагических последствий. Странное суеверие, каким он сам это почитал, зародилось еще в отроческие годы из-за ряда несчастливых совпадений и безжалостно подтверждалось раз за разом, становясь закономерностью для одного отдельно взятого лица, стоило ему выйти за мирные пределы черного прямоугольника, чтобы на трехмерной доске реальной жизни сделать ход, который нельзя отыграть назад. И это снова случилось, самым жестоким образом, год назад, во время событий, свидетелем которых я был.
– Вы имеете в виду… – начал я.
– Да, – перебил он, словно прочитав мои мысли. – Боюсь, если мы обратимся в полицию, произойдет преступление.
И все равно мы вызвали полицию. Должен признаться, что это я по-глупому настоял, чтобы мы туда позвонили. Правда, то, что Селдом рассказал мне о дискуссии в Братстве, поделившись собственными опасениями, посеяло в мои действия некое рациональное зерно, оправдало их с точки зрения разума, но я все-таки думаю – так же как тогда почувствовал он, – что преобладающую роль сыграла первая интуиция. Мы много говорили с Селдомом о том, какая интригующая связь наблюдается в математике между первой интуицией и последующими логическими ходами доказательства. В своей «Эстетике умозаключений» он сравнил такие внезапные озарения с рывком коня в шахматах, будто бы в резком свете этих сверкающих обобщений стирались следы всех предшествующих связок. Для меня это было ощущение истины, накатывающее внезапно, само по себе, словно на мгновение становится видимым небо платоновских идеальных вещей, а после остается настойчивым зовом, скрытым биением. В моем случае, едва я услышал, что Кристин сбила машина, как мне припомнилось ее лицо с беззащитным, беспомощным выражением, когда она выходила из кинотеатра, и странная фраза о второй жизни, которая вырвалась у нее. Что-то случилось с ней в тот день, нечто, что разрушило эйфорию и ощущение триумфа, владевшие Кристин накануне вечером.
В приемном покое мы спросили, откуда можно позвонить, и нам указали телефон-автомат в конце коридора. Я отдал Селдому все четвертаки, какие у меня были, но он колебался, держа трубку в руке.
– Но что я скажу, чтобы он поверил?
– То, что ближе
