словно желая понарошку открутить от шеи. Думаю, он за моей спиной делал какие-то забавные движения, потому что присутствующие смеялись. Даже если бы нам удалось оторвать ему голову, сказал маг, все равно эта отделенная от тела головушка, если мы ее немного оросим, как в фокусе с цветком ацтеков, без проблем продолжит вести занятия, ведь этот человек, ко всему прочему, преподает логику. Я вдруг почувствовал его руки, ногти, или скорее когти, на черепной коробке, и мог предположить, что он делает вид, напоказ, для публики, будто разламывает ее, как спелый гранат. Теперь мы раскалываем череп, сказал он, и нам достается мозг, святая святых сознания и личностного начала: полтора килограмма серого вещества. А нам даже столько и не нужно. Режем ножичком: ничего по сути не изменилось. У нас есть два полушария. Но правое все-таки лишнее. Он сделал небрежное движение мясника, который разделывает тушу и выбрасывает потроха. Наш друг едва заметит эти незначительные перемены. И вот теперь с тем, что осталось… Он направился к столу, стоявшему на подмостках, словно неся в руках что-то скользкое, и сделал вид, будто бросает это в графин с водой, который для него поставили. Мы помещаем его сюда, в этот графин, и время от времени смачиваем. Предположим, что мы погрузили нашего друга в глубокий сон, пока совершали над ним эти мелкие злодейства. Если мы позаботимся о том, чтобы должным образом увлажнять эту студенистую частицу, чтобы нейроны в своей световой игре не забывали зажигаться и гаснуть, а потом еще раз повернем рубильник, намереваясь пробудить его, он тотчас осознает себя, хотя сложнее будет заключить, что он много потерял в весе и находится внутри графина. – Селдом заглянул мне в лицо и полез в карман за сигаретой, хотя тут нельзя было курить. – Я мало что помню из его болтовни, но в теле надолго сохранилось неприятное ощущение от этих пальцев, которые понарошку расчленяли меня, и от прикосновения острых ногтей к черепу. Тем же летом мы попали в аварию. Когда я выходил из комы, первым возникло воспоминание о той лекции. Я ничего не видел, не слышал, но мог думать. Это, по правде говоря, ужасало меня больше всего, и я пытался путем чисто логических умозаключений решить, нахожусь я в графине или нет. В эти секунды или минуты отчаяния я молил, чтобы кто-нибудь снаружи прикоснулся ко мне. Я бы не хотел, чтобы Кристин, очнувшись, испытала нечто подобное.
Мы услышали тяжелые шаги по мраморным ступенькам и увидели полицейского, очень толстого: он шел по коридору, тяжело дыша и сжимая в руках пластмассовый стул.
– Теперь мы можем уходить, – произнес Селдом.
Все следующее утро я места себе не находил. Дождь полил опять, даже еще сильнее, и мне оставалось только, наподобие узника в темнице, мерить шагами комнату и выглядывать в окно, словно оттуда вместе со струями воды ко мне может прилететь какая-нибудь весть. Пытался читать книгу Рэймонда Мартина, но не продвинулся дальше первой главы. Никак не мог сосредоточиться на загадках, которые он предлагал, хотя в голове вертелась, как припев навязчивой песенки, самая первая из приведенных в книге, вызов, брошенный лично Кэрроллом: «To make the DEAD LIVE» [13]. На самом деле следовало попросту выстроить цепочку слов так, чтобы последующее отличалось от предыдущего одной буквой, пока слово «dead» не превратится в слово «live». Я совершил несколько попыток, но мой запас английских слов был удручающе ограничен, и мои цепочки включали в себя по три-четыре слова, а потом обрывались. И все равно я трудился битый час, исчеркал множество листов, будто эти два слова заключали в себе нечто более важное, чем головоломка. Я не мог отрешиться от мысли, что и в те ночные часы некое удавшееся сочетание букв оставило Кристин среди живых. Около полудня я под зонтиком добежал до института, поднялся в кабинет и отправил Селдому сообщение на почту. Есть ли какие-то новости о Кристин? Удалось ли переговорить с ее матерью? Через пару часов, когда я уже собирался уходить, пришел ответ: Кристин очнулась и пребывает вроде бы в достаточно ясном уме, но к ней пока не пускают посетителей. Ее всячески обследуют, берут анализы, делают рентген. Врачи предупредили мать, что травма позвоночника может иметь последствия. Если поступят еще какие-то новости, он мне сообщит. В постскриптуме Селдом написал, что ему звонил Питерсен, однако он так и не решился перезвонить.
Следующий день был воскресным, от Селдома не поступало никаких вестей, а я не осмелился написать ему. Но в понедельник утром, зайдя в Институт математики, я нашел в своем почтовом ящике сложенную вдвое записку, которую оставил Селдом: Кристин хотела нас видеть. Селдом предложил встретиться в его кабинете после обеда, а потом вместе пойти в больницу.
После двух дождливых дней небо прояснилось, и воздух был насыщен запахом сырой земли, поднимавшимся от клумб; ароматом, исходившим от живых изгородей из белой омелы, что разрослись вдоль дорожек, и от цветущих деревьев. Нас также сопровождал настойчивый гул: это мухи и пчелы жужжали над сорванными ливнем, раздавленными ягодами тутовника. По дороге Селдом сообщил, что снова звонил Питерсен и опять его не застал, и признался, что в последние два дня смотрел все выпуски новостей в надежде, что появились какие-то сведения о совершившем наезд автомобиле и подтвердилась версия дорожно-транспортного происшествия. Мы спросили в приемном покое, в какой палате лежит Кристин, и нас отправили на третий этаж, в общую терапию, что нам показалось первым внушающим оптимизм признаком. Я еще помнил рассказ Селдома о том, как он сам спускался в «Рэдклиффе» по всем кругам ада и фразу из новеллы Буццати относительно рокового первого этажа, которую профессор часто повторял: «Внизу работа есть только для священника». По крайней мере, подумал я, Кристин удалось подняться на одну ступеньку.
Едва завидев нас, ее мать выскочила в коридор. Кристин еще нуждается в полном покое, она едва в состоянии говорить. Но дочь так настаивала на том, чтобы встретиться с нами, что она решилась побеспокоить профессора. Кристин, сказала нам мать, не знает о повреждении позвоночника: возможно, она больше не сумеет ходить. Говоря это, мать как-то вся обмякла и взмолилась: пожалуйста, как-нибудь не обмолвитесь ей об этом: девочка ничего не знает, а врачи надеются на чудо. Кристин, сказала мать, хочет переговорить с нами наедине, а она тем временем воспользуется случаем и хотя бы сходит переодеться: последние два дня пришлось безвылазно провести в больнице.
Когда мы вошли в
