большинство горожан больше были преданы друг другу, чем каким-либо политическим идеям. 1-го апреля 1939-го года генерал Франко объявил себя единоличным правителем Испании, и спорить с ним, к тому времени, не было сил даже у категорически с таким положением дел несогласных.
Антонио Моредо в тот год исполнилось восемнадцать. Рано осиротевший, не имевший ни братьев, ни сестер, он не был привязан ни к какому-либо месту, ни к какой-либо профессии. Полиция же нужна всегда, при любых властях и режимах – дальновидно рассудил он. К тому же через родственников матери подвернулась возможность устроиться в столицу, где платили немного больше. Так он и оказался в расположенных в получасе езды от Мадрида казармах, в полицейском отряде Национальной испанской гвардии.
Служба проходила спокойно. Солдат возили в город на патрулирование, где они следили за порядком, и изредка вызывали для поддержки более-менее крупных полицейских операций. Вроде облав на контрабандистов или поисков беглых республиканцев, не пожелавших сложить оружие. Все остальное время проходило либо в муштре, либо в нехитрых солдатских развлечениях. Таких, как карточные игры или бесконечные рассказы о том, кто где родился и каким образом оказался здесь.
В карты совершенно неазартный Антонио не играл, а вот беседовал с удовольствием. Значительно чаще, правда, слушая, чем рассказывая. Особенно ему были интересны люди, повидавшие на своем веку больше, чем он (то есть почти все в казарме, на самом деле).
Не все, например, относились к политике, так же спокойно как он.
– Я бы поджаривал этих свиней заживо!
Так высказывался о республиканцах рядовой Рауль Пако. С ним Антонио общался больше всего – их койки стояли напротив друг друга.
– Чтобы их визги слышала вся Испания – от Герники до Барселоны!
Рауль Пако был старше Антонио года на три, он успел повоевать за Франко, в составе Гражданской гвардии, примкнув к наваррской армии Алонсо Веги перед взятием Бильбао, столицы страны басков. Позже, он был и среди тех, кто 28-го марта 1939-го года вошел в уже не оказывавший сопротивления, уставший от войны Мадрид. Пако так и остался тут, в звании рядового Национальной гвардии, и считался одним из самых опытных полицейских всего отряда.
Податься после войны Раулю было некуда. Все известные ему родственники, по словам Пако, были на том свете, еще с тех пор, как ему исполнилось десять. И не только они. Приютивший Рауля, после смерти его родителей, священник был повешен. Его убили во время кровавых чисток правого террора, в начале 30-х охватившего в очередной (и далеко не последний) раз обезумевшую Испанию.
– Сначала вонючие республиканцы отобрали все у моей семьи, – рассказывал Пако у костра, вокруг которого по вечерам собирались солдаты. – Потом у того, кто оказался ко мне добр. Безобидный священник. Падре. Отец Алонсо, святой человек, у которого никогда не было больше, чем необходимо для самой скромной жизни. При этом он, ставший совершенно нищим, все равно продолжал давать нам свой кров, делился с нами пищей, учил нас и воспитывал, как своих детей. Но они пришли снова и на этот раз убили его.
Антонио и другие молодые солдаты слушали рассказы Рауля с замиранием сердца, словно это была захватывающая книга.
– Они подвесили его на языке церковного колокола, вниз головой, и он висел там, пока не сдох, – продолжал Рауль, прикуривая следующую сигарету от окурка предыдущей. – А знаете, почему? Потому что ублюдки прочитали в столичной газете, что монахи угощают детей отравленными конфетами. Отец Алонсо, отравленными конфетами!..
Это было правдой. Не то, что священнослужители травили детей, а то, что такой нелепый и страшный по своим последствиям вымысел действительно появился в мадридской печати. Как лесной пожар он мигом распространился по стране, уничтожив в своем огне немало имевших отношение к церкви, и, естественно, ни в чем не повинных, людей.
– Пришли и убили, – говорил Пако, и языки пламени плясали в его зрачках. – Человека, которых посвятил свою жизнь богу и нескольким детям, которых он спас от голодной смерти. И я, мальчишка видел это своими глазами. Конечно, как только мне представилась возможность, я взял в руки оружие и пошел их убивать. И не ищите жалость к ним в моем сердце. Она болтается на той веревке, которую они подвесили к колоколу.
Рауль [1] до страшного соответствовал своему имени – он был похож на волка и внешностью и повадками. Поджарый, пружинистый, постоянно рыскающий по сторонам быстрыми цепкими глазами, в которых, почти никогда не уступая место ничему другому, жила видная всем хладнокровная злость и жестокость. Даже уши у него были чем-то похожи на волчьи – острые и прижатые к черепу – словно постоянно к чему-то прислушивающиеся.
Но к своему соседу, молодому Моредо, он относился хорошо. Как-то ночью, проснувшись в казарме, Антонио заметил вора, пытавшегося стащить сигареты с тумбочки Пако. Воскликнув, он разбудил напарника, и тот отмудохал вора так, что другим солдатам пришлось вмешаться, чтобы Рауль не забил беднягу до смерти или не покалечил.
После того случая Рауль проникся к Антонио своеобразной симпатией.
– Я ничего не забываю, – процедил он тогда сквозь хищные, желтые от постоянного курения, зубы.
И его звериному, животному оскалу страшно было не поверить.
Рауль взял Антонио под опеку. Учил его основным вещам солдатского и полицейского быта, подсказывал, если тот ошибался, защищал, если возникала такая необходимость. Рауль, при этом, не сильно нравился Антонио – уж слишком он был безжалостным и жестоким. Совсем не таким, как сам Антонио, воспитанный, как большинство молодых людей в Санта-Монике, в добродушии ко всем окружающим. Но не чувствовать благодарность за заботу молодой Моредо не мог – это было бы тоже не в его характере. Так что, спроси Антонио в тот момент, кто твой лучший друг, он совершенно честно, без колебаний ответил бы: «Конечно, Рауль Пако! Какие тут могут быть вопросы?».
Безжалостная натура бывшего солдата Франко рано или поздно должна была себя проявить. То утро после завтрака солдаты, свободные от нарядов, проводили в казарме – прячась от уже вступавшего в свои полуденные права жирного жаркого солнца. Срок службы многих из них уже подходил к концу, солдаты пересчитывали накопленное жалование и строили планы. Кто-то собирался продолжить службу, еще, по крайней мере, на год, как Антонио, чтобы подкопить чуть побольше деньжат перед тем, как вернуться домой. Кто-то хотел попробовать себя в другом, более подходящем для мирного времени деле. Кто-то планировал завести семью. Кто-то не знал, что будет делать, и откладывал решение на самый последний момент.
Рауль Пако относился к последним.
