настоящий солдат по земле, пожелал любимой рубашке не превратиться в дуршлаг. Во мне очнулись знания предков, мол, правую ногу поджать, оттолкнуться, перетянуть тело, выглянуть из травы — у каждого человека же в роду кто-нибудь пожимал гнилую руку войны, не пятьдесят лет назад, так в миллионном году до нашей эры предок-неандерталец крался к вражескому племени, причем так же неумело. Ведро адреналина бурлило в крови, стучало молоточками по вискам, будто из мозга отбивную делали, но пока все шло путем, я уже обогнул правую сторону коморки и прикладывал все мнимое мастерство под окошком охранника. На манер какой-нибудь пернатой дичи я таился в зарослях камышей и рогоза, знал об охотнике и его породистой дряни на побегушках, но свято верил в свою скрытность, в свое утиное бессмертие. И так всегда, смерть не шлет писем, не прочищает горло, не стучится, перед тем как поцеловаться, а просто стреляет. Причем выстрелил не охранник — те словесные пули звучали женским голоском, знакомым до ноющей боли в сердце, до онемения всех мышц и совести.
«Лжец ты! И трус!»
Не знаю, какая дурацкая сила вдохнула в меня жизнь, все тело судорогой свело, прямо-таки разряд в двести двадцать, а то и во все тысячу вольт. Я подскочил, казалось, метра на два, получил сотрясение тела и тупо уставился в окошко охранника, мол, я быть не местный, как мне мочь пройти в туалет-комнату. Так и замер, как корова на оживленной трассе, мог разве что притвориться мертвым или слабоумным, а лучше и то и другое. И вот в глазах потемнело, будто душа полетела на званый ужин к богам, весь мир превратился в карусель, а мой зад решительно тяготел к асфальту. Как будто мало мне боли и унижения, в глаза брызнул проклятый луч фонарика, едкий, как лимонный сок — да, давайте сюда еще прожекторы, звуки собак, полицейских мигалок, понятно же, что дело провалено с треском льда над Марианской впадиной!
— Армани, это вы? — сказал охранник. Звук «рэ» прорычал на манер тракторного мотора, а интонация напоминала не то клич перед жертвенным харакири, не то оповещение, мол, катана уже спешит располовинить тебя, пожалуйста, не двигайся, чтоб ровненько было.
Свет-то он сразу же погасил, но ослепил меня будь здоров, всю сетчатку выжег своим приборчиком, аж голова заболела. В таком состоянии я точно не мог бежать, еще припомнил про его дубинку (и лопату!) и просто ждал неизбежности бытия, даже руки вытянул, но наручники все не щелкали на запястьях.
Наконец-то зеленые пятна перед глазами улетучились, и в тусклом свете фонаря над входом я увидел математически квадратное лицо с привычными полосками — глаз левый, глаз правый и рот, будто карандашом черканули. Какой-то дундук-старожил фабрики прозвал его Китайцем, то бишь без крупицы воображения, прямо-таки антифантазия, я бы сказал. Да, было в нем что-то азиатское, но уж точно не китайское, с такой же вероятностью он мог быть и тайцем, и чукчей, да хоть коренным индейцем. И чтоб без стереотипов и наглых межнациональных оскорблений — Три Полоски, просто и со вкусом.
Дело в том, что у него был самый узкий в мире разрез глаз, без подсказки и не поймешь, смотрит он тебе прямо в душу, подозревает в чем-то или спит, да и губы вытянуты в ровную ехидную полоску, ни пятна зубов, если они вообще были. И куча морщин разной степени выпуклости, прямо-таки американские горки для микробов — Луи думал, что старик чем-то болен, мол, его лицо чмокнула (авторское выражение) болячка. Три Полоски каждый день проверял нас из своей коморки, сидел неподвижно, лицо немое, беззвучное, толку как от манекена, так и тянуло когда-нибудь показать огурец вместо пропуска. А еще никто не видел, чтобы он выходил из своего убежища, словно по-вампирски прятался весь день. Самое смешное, фабрика охранялась только им одним и не была обмотана колючей проволокой и утыкана сигнализацией, но никогда в его бесконечную смену не случалось неприятностей.
— Простите, мистер Коллин, — начал он спокойно, ого, какая вежливость, у меня аж в голове заскрипело от непонятности ситуации, наоборот же должно быть, но я принял извинения, мне не сложно, — что отвлекаю от очередного проникновения на фабрику. Я бы не задерживал вас, однако мне необходимо поделиться одной дивной новостью. — И замолчал, как музыкальный автомат без монетки, интриган старый. И что вообще за шуточки, где крики, вопросы, да хоть вполне логичное предложение пойти на все четыре стороны. — Представляете, когда в последний раз меня посещал юный прелестно-пахнущий бутон… да что же это со мной… возможно, ромашки — точно, именно ромашки! — называемый многими совершенно безвкусным словом девушка?
— Представляю… В одна тысяча семьсот тридцатом? Неужели раньше?
— Дерзите, молодой человек, ах дерзите! Между прочим, сей цветочек интересовался именно вами и вовсе не в положительном ключе. Она пришла часом ранее, одна, бесконечно взволнованная и печальная, как сама природа в минуты ее визита. Простите, но я не утаил от нее, что вчера вы ночевали на фабрике, поскольку не мог позволить себе привести ее в еще более испуганный и расстроенный вид. Конечно же, мой чуткий взор видел вас, и это знание, возможно, спасло бедняжку от нервной болезни.
— Погодите, что-то не складывается… Если видели меня вчера, почему не остановили?
— А нужно было?
— Так это ваша работа, если вы вдруг не знали.
— Ничего подобного. Моя работа — защищать честь этой фабрики от преступников, бездомных животных и погодных явлений. Вы, мистер Коллин, не подходите ни под один из пунктов. К тому же, если вы пришли сюда путником на ночлег, значит у вас некие трудности в жизни, а отказать страждущему в помощи — вот наивысшее преступление для человеческого духа.
— Ваша занимательная философия и правда выручила меня. Слава философам всех стран! Так… я слышал голос той девушки… пардон — ромашки, на вашем языке.
— Ах это… Диктофон собственного производства, не побоюсь греха самовосхваления. Согласитесь, что звучание вышло крайне прекрасным, натурально передающее каждую ноту в голосе, а у вашей ромашки их оказалось на редкость предостаточно!
— Да уж, реалистично… — сказал я, а на деле возненавидел эту штуку, от которой чуть не словил сердечный приступ.
И тут у него в руке появилась пластиковая коробочка, на вид готовая рассыпаться в пыль, ряд толстых кнопок сбоку и малюсенькая кассета сзади, в духе времен его молодости, но динамик и правда отменный — ясно, чем старик занимается в свободное ночное время, талант, что еще сказать. Не удивлюсь, если в его кармане
