Но Кен ничего не помнил. Он даже с гордостью, по словам Свонни, заявил, что в его памяти не отложилось абсолютно ничего, что происходило до шести лет. Он смутно помнил дом на Лавендер-гроув, из которого они уехали, когда ему исполнилось шесть с половиной. И Свонни всегда была в его жизни.
— Это из-за возраста, — сказал он Торбену, пересказывая расспросы Свонни. — Они все немного сходят с ума, я наблюдал это не раз. И лет на семь, не меньше.
Я размышляла, не «заблокировал» ли (как сказал бы Дэниэл) Кен все, что связано с ранним детством, если воспоминания были не слишком приятны. Тот период жизни семьи нельзя назвать счастливым. Постоянные переезды с места на место, из одной страны в другую, ужасные ссоры родителей, смерть маленького брата, переселение в Англию и новый язык отсутствие отца длительное время. Без сомнения, этого достаточно, чтобы стереть прошлое. Дальше дела пошли лучше, но год рождения Свонни был для семьи самым трудным.
С другой стороны, он мог и помнить, но был слишком заносчивым, чтобы признаться. Тоже типично для него. Женщины, по его мнению, не должны давать волю фантазии, они странные создания. Кен часто повторял, как он рад, что у него нет дочери. Впрочем, вряд ли он знал больше, чем говорил. Во времена его детства зачатие, беременность и рождение тщательно скрывали от детей. Mor просто легла в постель, а кто-то принес ей ребенка. Так она пишет в своем дневнике.
Возможно, это правда.
Mormor не любила природу и даже не притворялась, что любит. Сад был для нее местом, где можно посидеть на солнышке и пообедать в беседке. Она упрекала Торбена и Свонни, что те никогда не устраивают обедов на свежем воздухе. В их саду нет стола под деревом. Вообще нет никакой садовой мебели с зонтиками от солнца, которую бы выносили каждую весну и устанавливали в укромном уголке. Она часто вспоминала «Паданарам», где было так «уютно» — ее любимое определение — пить чай под шелковицей. Сохранилась фотография, на которой Аста разливает чай из большого серебряного чайника. Свонни сидит рядом, моя мама — на коленях у Morfar, мальчики в подпоясанных куртках — напротив. Позади стоит Хансине, сияющая, в форменной одежде прислуги и в шляпке. Торбен не любил есть на открытом воздухе и тем самым заработал недоверие Асты.
В саду на Виллоу-роуд негде было присесть, кроме жесткой тиковой скамейки, и Mormor редко выходила туда. Цветы, что росли там, тоже не нравились ей. Она предпочитала розы из цветочной лавки или экзотические цветы с сильным запахом, как в оранжереях. Для ухода за садом нанимали садовника, который приходил два или три раза в неделю. Уже тогда, в шестидесятых, не разрешалось разводить костры. Лондон и его предместья считались бездымной зоной. Но осенью садовник изредка нарушал это правило, чтобы сжечь опавшие листья и мусор с дорожек. И очень удивился, когда однажды днем увидел, как «старая леди» подошла и забрала его тачку. Если бы он спросил зачем, Mormor прикинулась бы, что не расслышала. Иногда она так делала, хотя слышала не хуже меня. Она почти бегом покатила тачку прочь, рассказывал садовник, удивляясь ее энергии.
Свонни в это время сидела у парикмахера. Когда она вернулась, садовник уже собирался уходить. Он рассказал, что «старая леди» привезла тачку, полную книг и бумаг. Но он к тому времени уже загасил костер и разбросал золу. Она поинтересовалась, будет ли садовник разжигать костер на следующей неделе, но тот ответил, что теперь уж только в следующем году.
Свонни спросила об этом Mormor, но получила весьма туманный ответ:
— Это личное, lille Свонни. Как ты думаешь, почему я дождалась, когда тебя не будет дома?
— Ты можешь все что угодно сжечь в печке на кухне.
— Я передумала.
Аста нисколько не изменилась, когда прекратила вести дневники. Последнюю запись она сделала осенью 1967 года. Mormor продолжала гулять пешком, являлась на приемы Свонни и Торбена, рассказывала истории, читала Диккенса. Иногда вслух, в компании, выбирая длинные отрывки, которые находила особо хитроумными или поучительными, нисколько не считаясь, желает ли компания их слушать. Любимые герои Асты были полной ее противоположностью — Эми Доррит, Лиззи Хексхэм, Сидни Картон, Эстер Саммерсон.
Я ни разу не бывала у нее в комнате на третьем этаже. Она выбрала эту комнату сама и отказывалась слушать доводы Свонни, что лестницы слишком крутые и длинные. И когда Свонни спросила, что подумают люди о дочери, которая позволяет матери в ее восемьдесят лет карабкаться на третий этаж по крутым ступенькам, Аста с ехидной улыбкой ответила:
— Неужели ты до сих пор не научилась не обращать внимания на то, что подумают люди? Они всегда будут что-то думать, и всегда не то, что есть на самом деле.
У себя наверху она держала Диккенса, фотоальбомы, одежду и дневники. Все выставляла как на показ, говорила Свонни. Даже одежду — Аста всегда оставляла открытыми дверцы шкафа, чтобы та «проветривалась». Все, но только не дневники.
Дневники где-то лежали, ожидая своего часа.
Июнь, 29, 1910
Jeg voksede op med Had til Tyskerne — eller Prøseme og Østriiigerne som vi dengang kaldte dem. Krigen mellem dem og Danmark eller skulde jeg sige Besættelsen af Danmark var forbi I 1864, læmge før jeg blev født, men jeg skal aldrig glemme, hvad min Fader fortaalte mig, hvordan vi maatte give Ajkald paa en Del af vores Fædreland, det hele af Slesvig og Holsten, til Prøjsen.
Я выросла с ненавистью к немцам — пруссакам и австриякам, как мы называли их тогда. Война между ними и Данией, или скорее захват Дании, закончилась в 1864 году, задолго до моего рождения, но я помнила рассказы моего отца, как нас вынудили отдать Пруссии часть своей родины — целиком Шлезвиг и Гольштейн. Отцовские дядя и тетя жили в Шлезвиге. Но самое ужасное, что мой дедушка — отец моей мамы — воевал там и был тяжело ранен в ногу. Началась гангрена, и однажды боль стала такой мучительной, что дедушка повесился в сарае за домом. Там его обнаружила моя мама. Ей было всего шестнадцать.
Поэтому я ненавижу немцев. Они все время хотят отобрать у народов их страны. В прошлом году — у Боснии и Герцеговины, и они разорвали Берлинский трактат, на котором держался мир в Европе. Об этом сегодня вечером говорили Расмус со своим партнером по бизнесу мистером Хаусманом. Они часами обсуждают тему, которую я терпеть не могу, — тему войны. Видимо, вместо разговоров о машинах. Я сказала, что, если дело дойдет до войны, мы в ней участвовать не будем, и Дания тоже.
— Женщины, — ласково произнес Расмус. — Что они в этом смыслят?
Я заметила, что мистер Хаусман пытается сдержать улыбку и прикрывает рот ладонью, когда Расмус говорит слова, в которых есть звук «в». Он произносит его как «ф».
— Ефропа готоффится к фойне, — продолжал Расмус. — И не только Афстро-Фенгрия, но Франция и Россия тоже. Запомните мои слофа.
Напрасно я засмеялась. Мой английский тоже далек от совершенства. Я завидую детям — они свободно болтают по-английски, все трое. В следующем году их будет четверо. Я почти уверена, и на этот раз счастлива.
Я забеременела вскоре после возвращения мужа из Дании. Но через три месяца потеряла ребенка и очень жалела об этом. Мне было слишком тяжело и горько, и я не записала об этом в дневнике. Не все можно описать, некоторые вещи слишком глубоки для этого. Затем, не знаю почему — «любви» было предостаточно, — я долго не беременела. То, что свершается внутри женщины, — тайна, и вряд ли кто-то раскроет ее.
Февраль, 11, 1911
Снова девочка. Если мне суждено еще рожать, а это наверняка, пусть уж будут девочки. Я не писала в дневнике много месяцев, боялась, что опять родится мальчик.
Она появилась вчера утром. Роды оказались легкими, все случилось быстро. Резкая боль под конец, словно меня разрубили мечом пополам, — и она появилась. Когда я выспалась и хорошо поела, то села в кровати и задумалась, как отличались эти роды от предыдущих. Сейчас в нашей семье многое изменилось.
Во-первых, у нас новый дом. Во-вторых, в помощь Хансине мы наняли девушку. У нас достаточно денег, чтобы не экономить. После рождения Свонни Хансине принесла большую тарелку с картошкой и сосисками, которую шлепнула прямо на кровать. А сейчас — crustader с лососем, затем жареная курица. На мне белая шелковая ночная сорочка, а на пальце — кольцо, которое муж решил подарить за то, что я его осчастливила. Так и сказал.
Мы назвали ее Марией. Впервые хоть в чем-то согласились друг с другом, хоть и по разным причинам. Мне просто нравится это имя, второе после Сванхильд. Расмусу оно нравится, конечно же, потому, что его можно посчитать и английским, а он обожает все английское. «Англичане смогут его произнести», — говорит он. То есть «Мэри», как Мэри Ллойд, которую мы видели на сцене. «Французы тоже смогут его произнести, — сказала я ему назло. — И в этом его достоинство». Но он не обратил внимания. Сегодня я безупречна, я подарила ему дочь. Можно подумать, она у него первая!
