Сегодня я впервые со дня рождения Марии вышла прогуляться. Я «леди», то есть после родов должна лежать неделю, хотя никаких осложнений не было. Женщины низкого происхождения встают уже на следующий день, просто вынуждены. Я знаю случаи, когда служанки рожали тайно, где-нибудь на кухне или в сарае, и возвращались к работе в тот же день.
На воздухе было хорошо, несмотря на то, что Расмус настоял покатать меня в безлошадном экипаже. Конечно, при нем я сказала бы «в машине» или даже «в автомобиле». У него американский электромобиль. Мы ехали так медленно, что рядом можно было идти пешком — ну или бежать.
К счастью, моя фигура не пострадала, и я пришла в норму через несколько дней после родов. На самом деле я никогда не нуждалась в корсетах, хотя, конечно же, приходится их носить. Расмус стал ценителем модной одежды, почти как автомобилей — я говорю ему: когда эти «авто» выйдут из моды, что непременно произойдет, он будет торговать женской одеждой, — и хочет видеть меня изысканно одетой. Подозреваю, что это выгодно для бизнеса — иметь рядом хорошенькую жену, когда покупатели приезжают в дом. Не то чтобы я красивая, но в эти дни выгляжу элегантно.
Этим утром для прогулки на автомобиле я надела кремовое чесучовое пальто с зелеными льняными отворотами и шляпку с зеленой вуалью и птицей. Не знаю, что это за птица, у нее зеленые и черные перья. Еще я захватила белую муфту из песца, но все равно дрожала от холода всю поездку. Расмус заметил и сказал то, на что я не смела и надеяться:
— Вот что, милая. Я куплю тебе шубку.
Я заставлю его сдержать обещание. Он покупает мне «Вог», новый журнал из Америки, там я видела шубу, такую, как мне хочется. Каракулевая, с отделкой из песца, очень эффектная. Люди на такое оглядываются, а мне это и надо. Я вообще отношусь к одежде не так, как другие женщины. Я просто люблю, чтобы на меня обращали внимание и удивлялись, как я осмеливаюсь носить такие дорогие и вызывающие наряды.
Мое кольцо с изумрудом в золотой оправе в форме короны, украшенной крошечными бриллиантами, по словам мужа, стоит почти пятьсот фунтов. Но он всегда преувеличивает. Кольцо мне очень нравится, но я отдала бы его, если это заставило бы мужа полюбить мою маленькую Свонни. Я бы выбросила его в реку Ли или подарила Хансине, только таким способом ничего не решить.
После рождения Марии стало еще хуже. Или мне кажется? Он не обращал внимания на мальчиков, когда они были маленькими. Он гордился, что имеет сыновей, и все. Но с Марией он возится, берет на руки, выносит во двор и показывает машины. Ей три недели, и считается, что она понимает, когда он рассказывает о мощности батарей и съемных колпачках цилиндров.
Я не против этой любви. Я рада — ведь так непривычно, что он кого-то любит. Сейчас, кажется, любит и меня, только вряд ли больше своих «фордов». Он ладит и с мальчиками, но никогда не играет с ними в их любимый крикет или футбол. Моэнс в свои тринадцать почти такого же роста, как Расмус, и на подбородке уже появились волоски. Но Свонни только пять, она такая прелестная, нежная девочка. Красивее всех наших детей. Мария никогда не станет такой, я в этом не сомневаюсь, хоть она и совсем крошка.
Но ему не нравится внешность Свонни. Не понимаю почему. Даже не могу представить. Я спросила его, заставила себя спросить, и сначала он ответил, что это глупости. Откуда ты это взяла, сказал он. Но я настаивала. Красивая маленькая девочка, высокая для своих лет, изящная и стройная, моими стараниями кожа у нее великолепная, белая как молоко, волосы сияют будто настоящее золото, глаза мягкого цвета морской волны, не мои, ярко-синие, — а ему не нравится!
Наконец он признался:
— Она слишком похожа на датчанку.
— Что же в этом плохого? — удивилась я.
Он просто глупо хихикнул. Я знаю, он хочет, чтобы его принимали за англичанина, и всю его собственность (это он о нас) тоже. Смешно, ведь кто слышал его хоть раз, ни на мгновение не усомнится, что он иностранец. Я и сама говорю с акцентом, и всегда буду так говорить, но хотя бы не произношу «ф» вместо «в» и «т» вместо «д».
Впрочем, недавно он сказал, что любит детей одинаково, они все равны. Но это просто слова. Я готова убить его, когда малышка Свонни подходит, кладет ладошки ему на колени и что-то спрашивает. А он отмахивается от нее, как от собаки. Впрочем, нашему Бьёрну, щенку датского дога, он уделяет внимания гораздо больше.
Из-за чего он так ее не любит? Мне страшно, когда я думаю об этом, поэтому стараюсь не думать.
Июль, 28, 1911
День рождения малышки Свонни. Шесть лет. Мы подарили ей куклу размером с настоящего ребенка и с настоящими волосами. Я пишу «мы», но, конечно же, куклу выбрала и купила я. Затем тайно принесла в дом, чтобы Свонни не видела. Расмус просто подписал открытку: «С любовью от Mor и Far».
Я давно собиралась написать в дневнике о Расмусе. Хотелось бы назвать его необычным мужчиной — но откуда мне знать, так ли это? Я жила только с одним, а своего отца ни одна девочка толком все равно не знает. Обычно она видит только лучшую его сторону или таким, каким он сам хочет казаться. Так что, вполне вероятно, Расмус ничем не отличается от других мужчин.
За нашим домом, в глубине сада, есть сарай, точнее, флигель, который Расмус превратил в мастерскую. Флигель достаточно большой, в него можно поставить машину, и там Расмус возится с моторами. Он часами разбирает их и снова собирает. Когда Расмус возвращается в дом, от него пахнет машинным маслом, сколько бы он ни мылся. Этот запах очень странный, горьковатый, так, наверное, пахнет расплавленный металл, и если долго его вдыхать, начинает кружиться голова.
У него в сарае верстак и много инструментов. Он сделал конуру для Бьёрна, домик с окном и черепичной крышей. Я не могла скрыть восхищения. Обычно я стараюсь не показывать таких чувств, потому что он задается. Он постоянно думает, что бы еще сделать. Его последнее увлечение — выдувание стекла, а следующим, видимо, станет скульптура. Потому что во время нашей сегодняшней прогулки на машине — предполагалось взять с собой Свонни, что-то вроде подарка на день рождения, однако у меня на коленях ерзает Мария — он остановился возле двора, где работал каменотес. Мы простояли там почти час, пока он наблюдал, как мастер обтесывает надгробный камень. И для этого он завез нас в самые трущобы, в Саут-Милл-Филдс.
Расмус редко бывает в доме. Словно так принято, что женщины всегда находятся дома, а мужчины — где угодно. Это смешно, мы все возмущались тем, что на Востоке женщин держат в гареме, но я, если честно, не вижу большой разницы. Я — в доме, Расмус — вне дома. Конечно, я хожу гулять. Точнее, сбегаю. Это и есть побег. Когда Расмус заговаривает об этом, он начинает с упреков.
— Тебя слишком долго не было дома, — заявляет он. Или: — Тебе что, дома заняться нечем?
Когда он закончил конуру для Бьёрна, ему захотелось сделать Ноев ковчег для мальчиков. Думаю, он собирался вырезать из дерева маленьких животных, всех, что были в ковчеге. Он целый день занят, и если я хочу поговорить с ним, например между восемью утра и девятью вечера, мне приходится отрывать его от дел или самой идти в мастерскую. Но вчера утром я пошла туда и спросила, знает ли он, сколько лет нашим мальчикам.
— И только ради своего дурацкого вопроса ты меня отвлекла? — вот так учтиво он со мной разговаривает.
— Я все-таки отвлеку тебя и спрошу, — не сдавалась я, — прежде чем ты потратишь свое драгоценное время на детские игрушки. Ты не забыл, что Моэнсу — тринадцать, а Кнуду — одиннадцать?
Расмусу вообще не нравится, когда ему выговаривают. Поэтому он сменил тему и спросил, почему я не называю мальчиков Кеном и Джеком. Конечно, он без ума от Англии и хочет, чтобы все было по-английски.
— Если хочешь смастерить что-нибудь, — продолжила я, — сделай кукольный домик для Свонни.
На это он ответил:
— Тебе что, дома заняться нечем?
Вот так мы и беседуем, я только что это заметила. Мы задаем друг другу вопросы, но никто из нас не отвечает.
Март, 5, 1912
У Хансине появился поклонник. Я не думала, что такое возможно, хотя у нее был кто-то в Копенгагене. Сегодня утром она попросила разрешения поговорить со мной, и когда я согласилась, спросила, можно ли ей пригласить кое-кого выпить чаю на кухне.
Естественно, я подумала, что речь идет о женщине, какой-нибудь служанке, как она сама. У нее за годы работы в нашей семье было несколько подруг. Но когда я спросила, где работает ее подруга, Хансине смутилась, покраснела и стала теребить фартук
— Это не «она», это «он», — пробормотала Хансине. Я не удержалась от смеха, потому что по-датски эта фраза звучит очень смешно. Конечно, Хансине подумала, что я смеюсь над ней, удивилась ее словам, или что-то еще. Казалось, она готова расплакаться.
