– Ну, ну. Клей, – обратился ко мне Граймс. – Рано или поздно все равно ведь расскажешь. Так почему бы тебе не облегчить жизнь всем нам и не рассказать рано, а не поздно?
– Я все еще не понимаю, о чем должен рассказывать, – заявил я. – И по-прежнему не знаю, за что вы меня загребли.
– Почему бы не рассказать о Бетти Бенсон? Глядишь, и догадаешься, за что тебя повязали.
Один легавый зашел ко мне за спину и налил себе воды. Холодильник опять забулькал, и я подумал, что комната слишком маленькая, слишком душная, и слишком быстро наполняется табачной вонью, а кондиционера тут нет. Я облизал губы. Мне уже очень хотелось пить. И почему, черт возьми, все это происходит в августе а не в декабре?
– Ну-с, Клей? – поторопил меня Граймс.
– Что ну-с?
– Сегодня ты ходил к Бетти Бенсон, не так ли?
– Надо полагать, она уже сообщила вам об этом, – ответил я. – Ну и что?
– Зачем ты туда отправился?
– Забыл.
– Во сколько ты к ней пришел?
– Не знаю. Приблизительно в половине четвертого.
– А ушел?
– Где-то около четырех.
– Значит, ты пробыл там полчаса, верно?
– Примерно. Минут двадцать-тридцать.
– И ушел в четыре, верно?
– Около того.
– Хорошо, – рассудил Граймс. – Это сойдет за признание. Или, может, ты хочешь и признаться тоже? Нам это не очень нужно, хотя признание и упростило бы дело.
– Признание в чем? Что я такое сделал, по-вашему? – спросил я, вспоминая и раздумывая, что могло случиться. Бетти Бенсон пригрозила мне звонком в полицию, когда я сунулся к ней, но потом все, похоже, наладилось.
Кроме того, вряд ли происходящее сейчас стало итогом простого заявления типа: «Он вломился ко мне в квартиру».
– Пошли, оформим арест, – сказал Граймс. – Посидишь у нас немного.
– Слушайте, может, все-таки скажете мне, какого черта вам надо? В чем меня обвиняют?
– Можешь заглянуть мне через плечо и прочитать, – ответил Граймс. Пошли, малыш, кончились твои скитания.
Вчетвером мы подошли к конторке дежурного, и он оформил мой арест по подозрению в убийстве. Имя жертвы – Бетти Бенсон, время смерти приблизительно четыре часа пополудни. Пока я усваивал все эти сведения, меня увели прочь и заперли в маленькую одиночную камеру.
Вы можете подумать, что в самом большом и современном городе на свете даже кутузка какая-нибудь особенная: хромированные решетки, голливудские кровати вместо нар, телевизоры в каждой камере, охранники в космических шлемах. Однако вынужден с прискорбием признаться, что нью-йоркская городская тюряга не заражена гордыней и не желает идти в ногу со временем. Решетки тут старые, толстые, черные и шершавые на ощупь, а все остальное сделано из листового металла и похоже на трюм линейного корабля, выкрашенный в ярко-желтый цвет. Стальной пол, стальной потолок, стальные стены, подвешенный на цепях стальной брус, который, по задумке какого-то шутника из городского совета, должен был служить узнику ложем. Да еще все вокруг лязгает. Где-то в другом конце коридора открывается дверь, и все металлические детали вокруг начинают лязгать, как будто судья Артур Ранк колотит в свой гонг у вас над ухом.
О, это очень милое местечко.
И я провел в нем целых девятнадцать часов. Зарегистрировали меня в шесть вечера, после чего маленькие синие человечки отвели вашего покорного слугу в отдельную камеру со всеми неудобствами. Тут не было ни голливудской кровати, ни телевизора, но зато в углу, рядом со стальным брусом, торчал толчок, и моей первой задачей, как подопечного городских властей, было вычистить этот толчок, отчаянно нуждавшийся в такого рода операции. Я бы не назвал такое времяпрепровождение веселой вечеринкой, уж вы мне поверьте.
Упрятали меня слишком поздно и ужина не дали (тюрьмы выдумали американские борцы за справедливое общественное устройство, и первоначально кормежка была предусмотрена), поэтому я просидел голодным до следующего утра. Разумеется, у меня не было и сокамерника. Большинство городских тюрем оборудовано камерами-одиночками, а на другом этаже размещается одна общая кутузка для клиентов вытрезвителя. Поэтому я не видел ни одного товарища по несчастью. Клетка на противоположной стороне коридора, единственная, в которую я имел возможность заглянуть, сейчас пустовала.
Но в камере слева от меня сидел какой-то человек, и мы малость поболтали о том о сем. Судя по его сиплому голосу, мой сосед был стар, грязен и небрит. У нас нашлось не ахти как много тем для разговора, коль скоро мы оба старательно избегали каких-либо упоминаний о причинах своего переселения в казенный дом, поэтому спустя какое-то время мы принялись резаться в шашки. Играть в шашки в тюрьме, когда ты не видишь своего соперника, проще пареной репы. Берешь клочок бумаги и рисуешь на нем шахматную доску. Соперник твой делает то же самое. Потом отрываешь от картонки двенадцать спичек и делишь их на половинки. Те половинки, на которых есть сера, считаются твоими шашками, остальные-шашки соперника.
Нумеруешь клеточки на доске, начиная с левой верхней и кончая правой нижней, и выкликаешь ходы: с клеточки номер такой-то – на клеточку номер сякой-то.
Должно быть, мой сосед провел в одиночных камерах всю жизнь: он играл в эти слепые шашки как настоящий чемпион, и за два часа мне лишь однажды удалось победить его. Разумеется, отчасти это объяснялось моей усталостью. Я даже не видел доску. Мне бы завалиться на боковую, коль скоро я, наконец-то, стал сам себе хозяином, но я все ждал, что Клэнси прискачет мне на выручку, да и большого желания растянуться на этом стальном бруске у меня не было. Но часов в восемь глаза начали слипаться, и я отправился баиньки, пожелав соседу доброй ночи.
Вы когда-нибудь пробовали спать на стальной полке, прикрытой тонким армейским одеялом? Для человека, привыкшего к таким жизненным благам, как подушка из мягкой губки, пышный матрац и девица под боком, отдых в тюрьме сопряжен с огромным унижением. Правда, заснул я без каких-либо затруднений, едва почувствовал под собой ложе.
В общем-то, я не рассчитывал проспать очень долго, поскольку думал, что с минуты на минуту появится Клэнси и выведет меня на свободу. Вряд ли у него возникнут какие-либо сложности. Клэнси был опытным профессионалом и умел вытаскивать людей из кутузки, а мой арест уже был надлежащим образом оформлен, так что Клэнси без труда разыщет меня. И если не произойдет ничего особенного, я окажусь на свободе не позднее десяти вечера.
Короче, в восемь я лег, рассчитывая проснуться самое большее через два часа, но когда я пробудился, была половина седьмого утра.
И что это было за пробуждение! У тюремщиков разработана отличная система утренней побудки. В половине седьмого утра они как по команде начинают греметь всеми дверьми. В итоге получается грохот, который слышно за много миль. Я слетел со своей стальной лежанки, как акробат с подкидной доски. Такая побудка весьма неприятна и может кого угодно превратить в неисправимого человеконенавистника. Неудивительно, что у нас столько рецидивистов. Именно лязг металла по утрам делает их такими после первой же посадки. И это уже на всю жизнь.
Минуту или две я стоял посреди камеры, дрожал и пытался сообразить, где я нахожусь. Горели все желтые лампы до единой, яркий блеск желтых стальных стен и потолка резал глаза. Голова тряслась от скрежета стали.
Половина седьмого проклятущего утра, а я все еще в тюрьме. Уши мои трепетали, веки хлопали, руки дрожали, а желудок и печень боролись, как два дзюдоиста. Впридачу у меня ныла спина, болела голова, а рот, казалось был набит заплесневелым хлебом.
В довершение всех бед тюремщик, которому воздается по заслугам на том свете, принес мне какую-то непонятную штуковину. Он утверждал, будто это завтрак. Непонятная штуковина лежала на холодном железном подносе, а все, что лежит на железном, подносе, имеет одинаковую с ним температуру. На моем подносе было три насквозь мокрых оладьи, плававших в жидкости, которую называли кленовым сиропом, и сморщенное яблоко. Яблоко! Это ж надо!
Видимо, я и впрямь низко пал за последние двенадцать с половиной часов: я сожрал все, что было на подносе, включая и яблоко. Потом я немного посидел на толчке и послушал, как рассерженный живот рычит на меня, после чего обматерил Клэнси Маршалла, сначала вдоль и поперек, а затем и с ног до головы.
Старикашка из соседней камеры опять возжелал сыграть в шашки, но я был не в настроении, а посему провел утро наедине со своими гадкими мыслями.
Я лучше помолчу о том, что нам подали на ленч. Но, скажу вам честно, я уплел все до последнего кусочка, подмел все гнусные крошечки. А потом опять погрузился в свои тошнотворные размышления.
Когда в час дня явился тюремщик и со скрежетом открыл дверь моей камеры, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не заключить этого ублюдка в объятия. Я зашагал по сверкающему желтому коридору, вышел из этого людского зверинца, миновал пару дверей и, получи в обратно свой бумажник и другое имущество, превратился в более-менее свободного человека.
