в жизни Кэрролла.
– Кто-то объявил крестовый поход против педофилов и любой ценой пытается не допустить, чтобы его дневники попали в библиотеки?
– Может быть, – согласился Селдом, – но, если судить по той буре, которая разразилась на заседании, когда была озвучена цифра нашего гонорара, ему придется поубивать нас всех, чтобы помешать публикации.
Мы с Селдомом спустились на лифте, не проронив ни слова. Я заговорил с ним, когда мы достигли первого этажа, как будто инспектор мог услышать нас даже на расстоянии.
– Он подобрался очень близко, – сказал я. – Что бы вы ответили, если бы он стал подробнее расспрашивать о бумаге?
– Скорее всего правду: к несчастью, это первое, что всегда мне приходит на ум. Но он все-таки не спросил. Хотя это не значит, что не спросит в следующий раз. Разве неудивительно, что и в обыденной жизни истина находится от тебя в двух шагах, но ты их так и не совершаешь? Про нас, математиков, говорят, будто мы одержимые, но размышляли ли вы когда-нибудь о том, сколько теорем остались недоказанными из-за того, что не был сделан еще один шаг, наугад, в потемках; что силы не были исчерпаны до конца? Сколько из того, что мы задумываем, прикидываем так и сяк, а потом бросаем, могло бы быть доведено до конца благодаря лишь счастливой догадке, еще одному повороту мысли или остроумному расчету? Вот что меня приводило в отчаяние, когда я тщился доказать свои первые выкладки: мои рассуждения были верны, но мне не удавалось на разветвленном логическом древе, в лабиринте возможностей, найти нужную ветку, магистральный путь, открыть правильную дверцу или убедиться, по крайней мере, что опробовал все замки. Ну да ладно, Питерсен хотя бы не отозвал полицейский пост.
По наружной лестнице мы спустились на улицу. Там нам снова явилась жизнь: деревья, автомобили, звуки, цвета. Селдом все никак не решался проститься.
– Я снова созову заседание Братства, – наконец произнес он, – и хочу попросить вас тоже прийти. Собираюсь обнародовать все, что мы знаем о документе. Не желаю и дальше нести это бремя. Но главное, хорошо бы увидеть их лица в тот момент, когда я буду рассказывать. Реакцию каждого. Хотелось бы, чтобы и вы присутствовали и следили за ними, пока я говорю. Может, кто-то не удивится.
Я кивнул:
– Кто-нибудь притворится удивленным, и мы это заметим.
– Многие уже спрашивали меня о Кристин, надеюсь, с самыми лучшими намерениями. Как жаль, – воскликнул Селдом, будто и вправду раскаиваясь, – я и вообразить не мог, что у меня возникнут на их счет подобные мысли! Хорошо бы Питерсен нашел наконец автомобиль, и все вернулось бы на круги своя.
Кто-то спускался по лестнице, чуть не падая, опустив голову и громко рыдая. То была мать Кристин. Она взглянула на нас и сделала пару шагов нам навстречу.
– Мне только что сообщили, что дочь больше не сможет ходить. И у нее никогда не будет детей. Не знаю, как набраться смелости снова подняться к ней. Как я ей об этом скажу? – Она смотрела на нас так, будто ожидая ответа.
Боль ее, казалось, перешла к Селдому, захлестнула волной, затянула вглубь. Может, он чувствовал, что тайный закон, распространяющий вокруг него несчастья, неумолимо проявляет себя в очередной раз. Селдом опустил голову, признавая свое бессилие. Мать Кристин в отчаянии схватила его за руку:
– Пожалуйста, обещайте, что поможете найти того, кто это сделал! Только назовите мне его имя, а я позабочусь об остальном.
Загорелая, с умоляющим выражением залитом слезами лица, она была похожа на крестьянку из средних веков, слепо верящую во всемогущество какого-нибудь епископа из Оксфорда. Селдом пробормотал что-то, чего я не расслышал, и сразу распрощался. По его исказившемуся лицу было заметно, что он больше ни секунды не может оставаться здесь.
Сообщение от Селдома по поводу созыва нового заседания пришло в тот же самый вечер. Оно было назначено на пятницу, через три дня, будто тайна сжигала Селдома изнутри, и я засомневался, получится ли у него собрать всех за столь короткое время. Утром во вторник, снова направляясь на велосипеде к Лейтону, я опять увидел, как Шэрон бьется в одиночку с решеткой на входной двери. Я остановился, чтобы помочь, и хотя девушка с любезной улыбкой поблагодарила меня, она вела себя несколько отстраненно. Что бы это могло значить, спросил я себя, и решил прощупать почву.
– В четверг я ходил на показ Франкенхеймера, – заявил я. – Думал тебя там встретить.
– Да, знаю, я там была, но ты меня проглядел.
– Как это? Я долго пробыл в вестибюле, стоял в очереди за билетами.
– Я следила за порядком в зале, где показывали «Вторых». И оттуда наблюдала, как ты любезничал с Кристин Хилл.
Вот оно что…
– Я и не знал, что ты знакома с Кристин.
– А я не знала, что вы с ней знакомы. Кристин – та девушка, которая работает в магазине по выходным. Этого ты тоже не знал?
– По правде говоря, нет: я познакомился с ней на прошлой неделе, в Институте математики.
Шэрон язвительно усмехнулась:
– Как хорошо, что у тебя столько знакомых девушек в разных местах! Надеюсь, ты составил расписание встреч.
– Ничего подобного, – возразил я. – На самом деле мы едва знакомы, я и говорил-то с ней лишь однажды.
– Да ладно, – рассердилась Шэрон, – я вас видела. Наблюдала, как вы смотрели друг на друга и как она плакала. Даже хотела подставить ей плечо.
– Это фильм довел ее до слез.
– Я видела то, что видела, и достаточно знаю Кристин: никакой фильм ее до слез не доведет.
Что тут скажешь? Шэрон с ее разыгравшимся воображением только в одном попала в точку: в том, как я смотрел на Кристин в тот вечер. К несчастью, хотя вся картина, воссозданная ею, была ложной, единственную правдивую деталь Шэрон разглядела собственными глазами, и я осознал, что это препятствие непреодолимо. Я отступился и снова взгромоздился на велосипед.
– Ты знаешь, что ночью, когда Кристин возвращалась из кино, ее сбила машина? Она сейчас в больнице, чудом осталась в живых, – сказал я напоследок.
– Да, я видела в новостях, и мать звонила по ее поручению, просила подменить Кристин в магазине. Я собиралась вечером зайти к ней. Надеюсь, она не сама бросилась под машину в минуту отчаяния. – Шэрон смотрела на меня с легким подозрением.
– Что ты такое говоришь? – разозлился я. – Ты жестоко ошибаешься, и очень жаль, что я не могу рассказать тебе все, что знаю, хотя ты вряд ли бы мне поверила.
И я отъехал, яростно крутя педалями. Мне был
