дура!
– Баб Зой, твой муж погиб в боях под Смоленском. Его немцы убили, а не ты, – приняла Галина Ивановна ее слова за старческую деменцию.
– Мы когда в эвакуацию отправлялись, я его с собой тянула, он же хромой был, в детстве под табун лошадей угодил, его даже мобилизовывать отказывались, кому такой нерасторопный нужен. А он нас на поезд посадил, вышел в тамбур покурить и не вернулся. На фронт от нас сбежал. Вот тогда я его и прокляла. За то, что на очевидную гибель пошел, а о нас не подумал. Ко мне потом однополчанин его приезжал, которого он собой закрыл. Оказалось, небесполезный был. Вот до сих пор думаю, не проклинала бы, может, вернулся бы? Каюсь я тебе, Господи Милостивый, в прегрешениях. Нет прощения мне на земле. Я поклоны дома отобью.
– Баб Зой, мне тут что надо ответить?
– Что отпускаешь мне мои грехи.
– Отпускаю.
– И не проклинай никогда никого, как бы ни злилась. Об этом всегда жалеешь.
И сама для себя Галина Ивановна неожиданно прокляла Никиту и весь род его до седьмого колена. И не чувствовала никакой вины. Даже в горле от горечи произнесенных шепотом слов не засаднило.
– Ну все. Едем домой, – Яна доложила Коле обстановку кратко, не найдя сил на эмоции.
– С Максом? Все нормально закончилось? – Коля усиленно приводил в порядок дела, чтобы завтра можно было ненадолго свинтить с работы к Яне.
– Да. Спасибо тебе, что подстраховал. Я, блин, и представить не могла таких схем. Думала, в жизни так не бывает.
– Да если бы. Деньги у тебя? Бумаги подписаны? Козлина этот ничего не исполнил на прощание? – допытывался он, все ли удалось порешать.
– Не-а, я его к черту послала, он сказал, что там и встретимся. По классике жанра. Ладно, мы скоро уже приедем. Завтра же увидимся, да?
– Да, как раз освобождаю себе на завтра пару часов. Отдыхай, чтобы завтра была огурцом.
Переступив порог квартиры, Яна сразу направилась к отцу. Ей не терпелось завершить дело – вернуть долг и успокоиться, что на операцию у него есть средства.
– Вот они, пап, твои полтора миллиона, – она достала из сумки и протянула три пачки купюр. – Жаль, что ты раньше мне этого не рассказал.
– Спасибо, Ян. Как все прошло? – Отец взял деньги и сразу положил на стол, торопясь обнять дочь. Она выглядела совсем потрепанной.
– Не спрашивай. Лучше не надо.
– Ладно, Галя расскажет. – Галина Ивановна вошла в комнату и стояла, молча наблюдая сцену. – Ян, тебе ж нужны деньги? Адвокаты влетели в копеечку, представляю. Возьми из этих сколько надо.
– У меня свои есть. Я же машину продаю. Обнуляюсь, так сказать.
– Дочь, ну зачем? – Константин Константинович помнил, как радовалась Яна покупке «жука».
– Да хрен с ней, с машиной. Заработаю на новую. Пап, а водка есть?
– Есть наливка черноплодная.
– Давай ее. Мам, – обратилась она к Галине Ивановне, – можно я нарежусь до синих чертей, и, когда буду блевать, как в десятом классе, ты подержишь мне волосы?
– Началось в колхозе утро. Но кто ж тебе запретит…
Яна взяла чуть початую бутылку наливки, которую выдал ей отец, достала фамильные стопки с подстершимся золотым кантом из укромного уголка серванта и отправилась в спальню, где включила последний альбом Земфиры.
Галина Ивановна хотела отправиться вслед за дочерью, достать ей какой-нибудь закуски. Но муж взял ее за локоть и молча подвел к креслу.
– Галь, что там этот козодер выкинул?
– Да что-что – подставил. Точнее, пытался. У Яны, оказывается, милиционеры в друзьях, точнее, оперативник и полковник еще от него, в общем, из МВД. – Она сбивчиво пересказала события, несколько раз упоминая, что у Яны очень хороший друг в органах и что если бы не он, то все могло обернуться арестом. А там – хоть квартиру продавай и живи на улице, лишь бы дочь была на свободе.
– Может, это мне, старому мудвину, наказание на старости лет? – Константин Константинович расположился на одном стуле, а на второй положил ноющую ногу.
– Кость, мир не вокруг тебя крутится. Ты правда думаешь, что это случилось с Яной, чтобы тебя уму-разуму научить? Старый ты мой маразматик. – Она достала хрустальную пепельницу, поставила на стол и села рядом с ним.
– Не знаю, Галь. Просто я до этого момента не думал, что на душе может быть так мерзко. Особенно когда твою дочь предают. – Он потянулся к стакану, в котором разболтал валерьянку, валокордин и пустырник. – А почему ты так холодно отреагировала, мол, ничего страшного, подумаешь?
– Ты так и не понял? – Она понюхала, что за зелье он пьет, и поморщилась.
– Нет. – Залпом опрокинул в себя успокоительное Янин отец.
– Чтобы если вдруг она решит его простить, то знала, что я ее пойму. Нет ничего страшнее, чем прощать предательство и чувствовать себя за это виноватой. Поэтому я столько молчала. Ни тебе не говорила, ни матери, даже Ольке Славяниной не ляпнула, а ты знаешь, как мы дружили, пока она в Таллин к внучке не уехала. Я рада, что наша дочь оказалась смелее и честнее меня. Эта рана до конца никогда не заживет, но с годами затянется. Просто Яна станет другой. Не хуже, не лучше – просто другой.
– Такой же хладнокровной, как ты, например? – Константин Константинович опустил глаза, оценивая наконец трезвым взглядом прейскурант за измены. – Вообще людям верить перестанет? – Его седая голова беспомощно упала на руки. – Вы же не виноваты в том, что мы член в трусах удержать не умеем.
– Кость, удивишься, но женщины виноваты настолько же, насколько и вы, изменники, – немного помолчав, нашлась с ответом Галина Ивановна. – Потому что мы терпим. Все терпим! Потому что кто-то когда-то решил, что нужно терпеть, прощать ради сохранения семьи, ради детей. Или из невозможности разменять квартиру. И я горжусь Яной, что она ушла, что не стала соглашаться с обществом, что измена – это норма. Что, несмотря на наш лживый и фасадный брак, она не растеряла семейные ценности в алчном и продажном мире. Может, и не зря играли в идеальную семью столько лет. Не знаю.
Ее муж молчал и не двигался, так и сидел лицом вниз, вцепившись пальцами в копну волос.
– О чем задумался, Кость?
– Если бы у меня было больше сил и я мог нормально ходить, я бы его убил. И даже на суде потом бы улыбался, когда бы мне приговор зачитывали.
– И Яна бы себя за это не простила… За грехи
