И какое-то ощущение счастья окутало ее душу, ощущение радостного предчувствия.
Она вдруг четко осознала, что все еще впереди. Что впереди грядут такие перемены, которые она и представить не могла себе. В голове ее закружились хороводом картинки и образы, которые обычно появляются у всех в такие минуты. Ничего конкретного, просто набор непонятных, но почему-то близких сердцу обрывков, хранящихся в глубинах подсознания…
Потом Рита ходила туда-сюда по квартире, не в силах найти себе места. Она все пыталась заставить себя сожалеть о том, что от нее ушел муж. Но в место сожаления в душе зарождалась все новая и новая радость. Рита пыталась спать, хотя был еще день, и это ей не удалось. Солнце светило так ярко, что даже задернутые шторы не помогали. Да и хоть бы и помогали – спать ей все равно не хотелось. Она испытывала такой прилив энергии, какого, может быть, не испытывала никогда в жизни до этого.
А после звонил телефон. Это был Стасик. Он спрашивал, не передумала ли она, и не хочет ли она извиниться, так как он готов все простить и даже еще не начинал распаковывать вещи.
– Нет, – ответила она. – Можешь распаковывать. И постарайся больше не звонить сюда.
Повесила трубку и пошла в ванну. Долго стояла под прохладным душем, наслаждаясь ударами воды о свою молодую упругую кожу. Почему-то ей подумалось, что со Стасиком она никогда не чувствовала себя сексуально удовлетворенной. Стоя вот так, просто под душем, она получала куда большее удовольствия, чем в его объятиях.
Вечером она открыла бутылку вина, налила себе полный бокал и долго пила, слушая музыку. Голова у нее кружилась, а потом ее сморил сон.
Проснулась на следующее утро Риточка необычно рано, но чувствовала себя абсолютно выспавшейся. На работу она решила тоже прийти пораньше, чтобы вечером чуть раньше уйти. Никаких особых дел на вечер у нее запланировано не было – просто захотелось погулять по улицам летней Москвы, побыть среди людей что ли…
И вот, сидя над статьей она никак не могла совладать с собой. Цифры, расчеты, годовые балансы каких-то предприятий – все это сейчас было лишним для нее. А потом случилось то, что испугало ее до смерти. Примерно в начале одиннадцатого ее сердце на несколько секунд остановилось, а потом забилось так бешено, что Риточка испугалась, что она сейчас просто разорвется. Так продолжалось около минуты, а потом все стихло. Но после этого Риточке Воробьевой стало окончательно ясно, что она стоит на пороге чего-то необычного, абсолютно нового и непознанного. Ей стало ясно, что вот-вот что-то должно произойти.
Она попыталась вернуться к работе, но из этого ничего не вышло. И тогда она решила, что лучше всего сейчас будет чуть отвлечься, собраться с мыслями.
Передохнуть, одним словом. Риточка сложила свои бумаги в стол, выключила компьютер и легкой походкой поспешила в кафе, что располагалось прямо напротив редакции…
**************************
Как только Илья закрыл за собой дверь, Компотов поднял трубку телефона и набрал номер, который вот уже несколько лет знал наизусть и мог произнести без запинки абсолютно в любом состоянии.
– Да, – голос Бортковского резанул Компотову ухо.
– Доброе утро, Анатолий Ефимович, – постарался, как можно вежливее, произнести Компотов. – Я к вам с докладом, так сказать.
– Слушаю.
– Я принял на работу нового обозревателя в политический отдел.
– Кого?
– Далекого Илью Андреевича.
Повисла пауза, после которой Бортковский обрушил на главного редактора "Российских новостей" целый шквал оскорблений, общий смысл сводился к тому, что только такой дурень, как Компотов, мог снова принять на работу человека Паклина. Выслушав поток брани в свой адрес, Компотов продолжил:
– Анатолий Ефимович, уважаемый, конечно, я знал, кого беру. И знал, что вы это знаете, так сказать. То есть, так сказать, я хочу сказать, что вам не составило бы труда выяснить, что Далекий работал под началом Пироговой. Но я ведь, так сказать, сделал это умышленно.
– Чего ты мне мозги делаешь? – взбешенно выкрикнул в трубку Бортковский. – Какой тут умысел, мать твою? Хочешь меня лохом последним перед Паклиным, что ли, выставить? Этот Далекий уже ему доложился, что принят на работу, а Паклин сейчас сидит и смеется над тем, какой же Бортковский идиот – опять принял на работу моего казачка засланного!
– Так нам только это и надо, – затараторил Компотов. – Нам же это только на руку, так сказать. Пусть так думает. Да, к тому же я больше чем уверен, что ничего такого он не думает… Вы уж простите, Анатолий Ефимович, но он не дурей вас с нами, этот Паклин, так сказать.
– Да уж, не дурей… – Бортковский чуть остыл.
– Вот то-то и оно, – продолжил Компотов. – Он ведь свою игру ведет, так сказать.
Подставляет нам мальчиков, типа вот Далекого этого, зная, что мы вычислим его в первый же день.
– Знаем мы его игру.
– Знаем, да не знаем. Я вот что хочу сказать: Далекий этот нам уж не такой и далекий. Понятно, что он начнет тут сейчас вынюхивать, но я не думаю, что мы не сможем, так сказать, его перекупить. – Компотов довольно усмехнулся.
– Ты по себе, мразь продажная, людей не суди. Сможем – не сможем – это еще неизвестно. Но попробовать можно – тут ты прав.
– Есть и второй вариант, так сказать.
– И какой же?
– Не трогать его, просто отслеживать, какую информацию он будет поставлять Паклину.
– Люди для этого у тебя есть? – поинтересовался Бортковский.
– Конечно.
– Тогда пока остановимся на втором варианте. Пусть начинает работать, а ты приставь к нему кого-нибудь. А дальше видно будет.
– Хорошо, Анатолий Ефимович, так все и сделаю, так сказать. До свидания.
По поводу кандидатуры доносчика Компотов даже не стал раздумывать. Самым подходящим персонажем для этого был, естественно, Илларион Сегизмундович Лавочкин, за которым тянулась уже целая череда подобных дел. Этот интеллигентный старик ни у кого не вызывал подозрений. Он тихо писал себе про свои театры да картины, и разве кто мог подумать, что именно он является основным источником информации для Компотова? Нет! Наоборот, все тянулись к старцу, шли к нему за советом! Уважали!…
А старец тем временем по старой привычке, приходя домой, садился за письменный стол и натруженной журналисткой рукой во всех подробностях, самыми яркими красками строчил сообщения, в который описывал кто что сказал, кто что сделал и ли только собирается сделать.
Надо сказать, что никто специально Лавочкина стукачом не делал. Он, можно сказать, сам попросился на это вакантное, но столь необходимое место. А дело было так…
С измальства Илларион привык обо всем рассказывать. А так как детство его пришлось на суровые тридцатые годы, то рассказывал он все, в основном, людям, которые как раз и хотели все знать. Далеко малышу ходить было не нужно – папа Иллариона служил в НКВД, не на самой высокой должности, но на весьма значимой.
Правда, потом папа резко пошел вверх, но в том была не его заслуга, а его любимого сына, который снабжал отца такой эксклюзивной информацией, что другим оставалось лишь локти кусать, когда Лавочкин-старший шел на очередной доклад к начальству.
Начал Илларион свою деятельность с малых дел – доносил в основном на соседей по коммунальной квартире, на родителей одноклассников, которые по простоте душевной делились со школьным товарищем обрывками разговоров, которые происходят у них дома. Пересажав все свое ближайшее окружение, которое маленький Лавочкин искренне считал вражеским, он принялся выслеживать более крупную добычу…
Дело в том, что в одном подъезде с семьей Лавочкиных жила семья Стрельцовых.
Семья как семья – старая московская интеллигенция. Но у Иллариона она вызвала такие подозрения, что порой по ночам он не мог заснуть. Все ему мерещилось, как Павел Иванович Стрельцов, глава семейства, замышляет против Советской власти заговор. Как сидит он в своей душной комнатенке, да составляет коварные планы по уничтожению социалистического отечества. Следует отметить, что никаких прямых доказательств, да и вообще причин так думать, у Иллариона не было. Вообще никаких. Но каким-то шестым чувством он прямо-таки осязал враждебный дух, исходивший от квартиры номер семь, в которой и базировалось семейство Стрельцовых.
Каждую свободную минуту Илларион пытался посвятить теперь слежке за каждым из членов подозрительной семейки. Состояла-то она собственно из четырех человек, каждый из которых был по-своему неприятен Лавочкину. Главным подозреваемым он считал, естественно, Павла Ивановича, закончившего до революции Университет, а потому имевшего свои суждения по многим вопросам. Именно его Илларион квалифицировал как интеллектуальный центр заговора.
Следующей по значимости шла теща Стрельцова – Агнесса Францевна Панивольская. То ли немка, то ли полячка – кто точно, Лавочкин так до конца понять и не смог. Она в годы, предшествующие большевистскому режиму, была вхожа в лучшие дома Москвы, зналась с представителями виднейших семейств и одно время даже подозревалась высшим светом в связи с великим князем Константином Александровичем. Но то все были сплетни недоброжелателей. Никаких таких порочащих фактов в жизни Агнессы не было. Но слухами земля полнится… Итак, Агнессе Лавочкин отводил роль связной.
