это самое большое сокровище, которого я только мог себе пожелать. Конечно, я помню тебя другой – молодой, красивой, полной жизни. Помню, что больше всего ты любила солнце и его свет. И я никогда не перестану просить прошения за то, что позволил отобрать его у тебя.
Губы Анны Моредо задрожали и искривились. Через волнение, спазмами раздирающее ее грудь, она произнесла:
– На что мне свет. Не переживай за меня. В моей темноте нет чудовищ. Я к ней привыкла, она мой дом. Темнота укутывает меня, греет и защищает – как мать ребенка. А солнечный свет… Я помню его. И мне этого достаточно. Звуков я боюсь гораздо больше. Твой голос, например… Он меня…
Из слепых глаз потекли слезы.
– Ты узнаешь его? – спросил старик.
– Конечно. Как я могу его забыть.
– Прости меня… Прости, если можешь, Анна.
– Энтони? – позвала слепая.
– Да, синьора?
– Ты говорил, что твой отец никогда не рассказывал тебе о том, что между нами произошло?
– Так и есть.
– Это надо исправить. Тем более, мне и самой в этой истории известно далеко не все.
– Анна… – попробовал возразить Руис.
– Нет! Пусть знают все. Заодно перестану отшучиваться от вопроса «как так получилось, что вы ослепли донья Анна?». Обычно говорю, что глаза мне выкололи любопытными носами… Надоело. Рассказывай. Рассказывай, раз уж соизволил, наконец, объявиться, муженек!
Первым делом, вернувшись с войны, Антонио Моредо отправился к дому своей невесты. Она безумно ему обрадовалась, чего нельзя было сказать о ее родителях.
– Антонио, мы рады, что ты жив, – сказал ему отец девушки, неловко пряча глаза, – но пойми и ты нас. Тебе давно подыскана замена, и, честно говоря, он превосходит тебя во многом. В количестве ног, как минимум.
Действительно. Что мог дать их дочери и будущим внукам калека? Нищий солдат, из имущества у которого был с собой лишь набитый окопным бельем солдатский чемодан, да заколоченный родительский дом, стоящий на самом отшибе, возле дороги, ведущей в город. (Или из города, по этому поводу постоянно возникали споры).
Моредо попросил родителей девушки не торопиться и подождать хотя бы месяц.
Впрочем, столько времени ему не понадобилось. Уже через три недели по городу пролетела новость, что вернувшийся с войны одноногий Антонио приобрел в свою собственность пекарню семьи Веласкез. По слухам, он съездил к кому-то в Мадрид (наверное, к родственникам?) и, вернувшись, не торгуясь, выложил за нее кругленькую сумму наличными, нынешними и республиканскими песо.
Если бы не нога, возможно, Моредо никогда бы не притронулся к тем деньгам. Но тогда бы он никогда не увидел свою любовь.
Не прикоснувшись к драгоценностям, Антонио взял только деньги. Их как раз хватило на то, чтобы пекарь Веласкез согласился продать ему свое фамильное дело вместе со всеми клиентами. А большего для начала новой, счастливой жизни, в которой не будет места послевоенным трудностям и кошмарам, ему не было нужно.
Родители невесты согласились, а сама она вообще была на седьмом небе от счастья (а вскоре и на первом месяце беременности).
За три последующих года она родила Антонио двух прекраснейших ребятишек. Старшего сына они назвали Андреас, в честь хирурга отхватившего Антонио ногу. А дочку, по всем признакам собиравшуюся отнять у матери титул самой красивой девушки Санта-Моники, Анной.
Оставшуюся часть сокровищ Антонио спрятал в горах, неподалеку от дома. Он хотел было вовсе бросить их в воду горной речки, притока могучей Гвадалквивир, но не осмелился. Все-таки у них все еще возможно был хозяин. Ведь, что точно стало с Раулем Пако, Антонио так и не знал.
Забрав из тайника, который они соорудили вместе, клад, Антонио оставил в нем записку. В которой сообщал, что отправляется в Санта-Монику, и если что, оставит там сведения, где его искать дальше.
Положа руку на сердце, последнее чего бы хотелось Антонио в этой жизни, это еще раз повидаться с Раулем. И дело, конечно, было не в том, что с ним пришлось бы делиться сокровищами. Легкость, с которой Пако шел на самые страшные вещи, на которые только способен человек, внушала Моредо настоящий ужас.
Антонио внимательно следил за судьбой Голубой Дивизии и всеми, касающимися ее, новостями с фронта, надеясь, что где-нибудь проскользнет хоть слово о судьбе его сослуживца. Но тщетно. В марте 1944-го года дивизию окончательно расформировали и «голубые рубашки» стали возвращаться домой. Из 45-ти тысяч воевавших на Восточном фронте испанцев без вести пропало несколько сотен. По всей вероятности Рауль Пако был среди них. А может быть, Антонио пропустил его в списках погибших, которых тоже было не мало – около пяти тысяч.
Постепенно переживания о судьбе бывшего друга улеглись, и Антонио перестал о нем думать. Лишь изредка, в ночных кошмарах возвращался он в ту страшную гостиную, в которой друг на друге лежали тела расстрелянных его товарищем женщин. В эти ночи он просыпался в холодном, текущем липкими струями по спине и лицу поту, с одним и тем же криком:
«Открой дверь, Пако! Сейчас же открой эту чертову дверь!».
Во всем остальном Моредо вместе с супругой и двумя очаровательными детишками ничего не оставалось, как зажить счастливо и спокойно. С верой в прекрасное, ожидающее всех хороших людей, будущее.
Так и продолжалось долгие годы. Любые несчастья обходили их дом стороной, до того момента, как жена Антонио покинула этот мир. Тяжелая болезнь, внезапно и стремительно забрала ее, жестоко и грубо напомнив, как скоротечно, хрупко и непостоянно любое счастье.
А поздним августом 1959-го года Анна Моредо лично схватилась с дьяволом.
Он явился ниоткуда, со злыми прищуренными глазами и въевшейся в серое, утомленное дорогой лицо звериной усмешкой. Коротко стриженые, поседевшие волосы, наверное, добавляли ему немного лишнего возраста, если, конечно, предположить, что у дьявола есть возраст вообще.
Его звали Рауль Пако. Когда-то он служил вместе с ее отцом – сначала в одной полицейской, а потом в одной военной части. По превратностям судьбы война закончилась для него гораздо позже – только сейчас он вернулся из плена, в который попал на Восточном фронте.
Отец Раулю поначалу обрадовался. Даже очень. Анна это видела (она тогда еще видела) по его глазам, которые никогда не лгали. Будь у этой юной девушки хоть какой-то жизненный опыт, кроме радости, она, возможно, разглядела бы в них и сильный страх, густо смешанный с чувством вины.
– Никто и подумать не мог, что ты жив, Рауль! – воскликнул
