— Меня... расстреляют?
— Не знаю. Это решит суд...
В магазине в этот час был обеденный перерыв, и Рузаев позвонил Углову на квартиру.
— Плохо, Исаак Семенович, — торопливо заговорил он, — они взяли след...
— Послушайте, Веня, — перебил его Углов, — сколько раз я вас предупреждал: оставьте вы ваш преступный жаргон на Зацепском рынке. Вы что, не можете разговаривать как нормальные люди?
— А, не об том сейчас речь. Меня вызывал следователь. Он интересовался вашей трудовой биографией. Он интересовался вашими картинами.
— В каком смысле?
— Кто вам продает и за сколько. Кто покупает и тоже за сколько.
— Вы серьезно?
— Да чтоб мне свободы не видать...
— Ладно. Что им конкретно известно?
— Об этом он мне не докладывал. Но, как я понял, кое-что они знают. Видимо, раскололся Баранов и что-то им продал.
О том, что арестован Баранов, один из постоянных клиентов антикварного магазина, Исаак Семенович знал. И он своевременно предпринял некоторые меры. На всякий случай. Но в душе директор магазина Углов почему-то был уверен, что Баранов сумеет и сам выкрутиться и уж его-то не посмеет впутать в эту грязную историю.
А история, на которой, собственно, и «погорел», выражаясь языком Рузаева, старый волк Серафим Баранов, была такова.
Какой-то гражданке по наследству от бабушки достался разрисованный ларчик работы безвестных старых мастеров. Она не знала, что с этим ларчиком делать, и хранила в нем старые бумаги, пока кто-то из сведущих людей не сказал ей, что вещь эта довольно ценная, и посоветовал отнести в комиссионный магазин.
В магазине эта женщина была приятно поражена, когда ей предложили за ларчик триста рублей. Конечно, она, не задумываясь, согласилась.
Но вот прошло несколько дней и тот же благодетель, что посоветовал ей отнести ларчик в скупочный, сообщил:
— А вас, голубушка, бессовестно надули. Вещицу вашу на моих глазах Серафим прямо тут же, в магазине, продал одному любителю древностей за тысячу целковых.
— Не может быть!
Так возникло дело по обвинению Серафима Баранова в спекуляции антикварными вещами.
Но Баранова арестовали месяц назад и пока из клиентов Углова никого не трогали. Неужели он и в самом деле «раскололся»? Исаак Семенович не хотел об этом думать. «Нет, он же порядочный человек, — говорил он сам себе, и тут же возражал: — Делец, за копейку отца родного продаст».
Но уж если он продаст и его, Углова, дело худо. Ларчик — это только один из небольших эпизодов. А сколько картин прошло через них — через Баранова и Углова!..
Дурные предчувствия не обманули Исаака Углова. Через два дня и он получил повестку, где его в официально любезной форме приглашали нанести визит следователю. Правда, оговаривалось в повестке, как свидетеля по делу Баранова С. Ф.
Месяц, прошедший со дня ареста Баранова, Углов не терял даром. Во всяком случае, у него была выработана очень четкая и ясная программа поведения на следствии. И эта программа, как максимум, предполагала строгий выговор от торга за халатное отношение к своим обязанностям. На самый крайний случай имелся в виду перевод в торговую точку, удаленную от центра города, причем даже, возможно, на рядовую работу.
Углов внутренне был к этому готов.
Что же касается документации, то она была приведена в полный порядок. В конце концов, всегда можно сослаться на то, что были ревизии торга. Принять на себя какие-то служебные упущения. Клиенты будут молчать. Дело обоюдное.
А картины и все остальное — это законспирировано, и довольно надежно...
В многочисленных музеях хранятся огромные богатства — картины выдающихся мастеров всех времен и народов. Эти сокровища, будучи собранными в залах художественных музеев, доставляют людям минуты подлинного счастья общения с гениальными творцами этих произведений. Приобщение к искусству, контакт с творениями великих мастеров — это поистине ни с чем не сравнимое наслаждение, которое дарят художники людям.
Известно, что некоторые из шедевров мирового изобразительного искусства за годы, прошедшие с момента их создания, выставлялись на обозрение многих и многих миллионов зрителей. Естественно поэтому, что произведения выдающихся мастеров живописи представляют и большую материальную ценность. И не случайно, что многие картины словно магнитом притягивают к себе преступников.
Истинных ценителей искусства привлек начавшийся судебный процесс. В городском суде слушалось дело по обвинению Серафима Федоровича Баранова. Баранов среди своих знакомых слыл большим знатоком искусства. Человек этот был достаточно образованным, имел ученую степень кандидата наук. Однако, как выяснилось на суде, картины привлекали Баранова не столько своей эстетической ценностью, сколько самой обычной — материальной.
В течение двадцати дней в кабинете следователя Баранов упрямо твердил одно и то же:
— Я коллекционер. Я — знаток живописи. Как всякий коллекционер, я меняю картины. Иногда приплачиваю. Иногда, когда я реставрирую картину, приплачивают против прежней ее цены и мне. Ничего противозаконного в своих действиях я не вижу и вину свою в спекуляции категорически отрицаю.
— Ну а случай с «Ларчиком с сюжетами», — спрашивал следователь Александр Николаевич Романов, который вел дело.
— Я его реставрировал.
— Эксперты утверждают, что стоимость реставрационных работ может быть равна максимум тридцати рублям. А уж никак не семистам.
— Я с их выводами не согласен.
— Допустим. А картина художника Фольца «Лесной пейзаж»? Сколько вы на ней заработали?
— И ее я реставрировал.
— Но цена по данным экспертизы опять-таки завышена в пятнадцать раз.
— Такую экспертизу я не признаю.
— Вы продали картину «Морской пейзаж» за две тысячи двести рублей. Кто ее автор?
— На ней есть подпись художника. Это Айвазовский.
— А вот эксперты доказали, что подпись художника Айвазовского учинили вы. Собственноручно. Посмотрите.
Шаг за шагом, факт за фактом тщательно собирал Александр Николаевич улики, и под их тяжестью Серафим Баранов сдался:
— Признаю. Виноват. Но только в шести случаях. Не больше. По ошибке, а не по злому умыслу.
...Надо сказать, что в молодости Серафим Баранов и сам рисовал. Его учителя советовали всерьез заняться живописью. Но то ли не хватило у юного Серафима настойчивости и трудолюбия, то ли по иным каким причинам, но только художника из него не вышло. Так и остался он любителем.
Однако юношеская любовь к изобразительному искусству осталась на всю жизнь, с тою только особенностью, что с годами она трансформировалась у Баранова и приняла отвратительные, уродливые формы. Он часто бывал на выставках, не пропускал ни одного более или менее заметного вернисажа. Много читал специальной искусствоведческой литературы. Обладая к тому же прекрасной памятью, он в конце концов сделался действительно знатоком в изобразительном искусстве. Его знали в кругах художников и искусствоведов.
Тем сложнее оказалась в этом деле роль следователя. И потому, готовясь к допросам, Александр Николаевич Романов сам много перечитал, вновь побывал в картинных галереях, обстоятельно консультировался со специалистами.
Падение Серафима Баранова произошло как будто бы случайно. Был у него армейский приятель, некто Савостин, человек состоятельный и абсолютный профан в искусстве, хотя это обстоятельство он тщательно пытался скрыть. Однажды Баранов решил его, что называется, разыграть. Он пригласил Савостина к себе домой (тот любил поглазеть на богатую коллекцию Баранова). Но перед этим Серафим достал какой-то свой ранний этюд и, написав на полотне: «Штиль. Айвазовский», показал Савостину.
— Подлинник? — обалдело спросил Савостин.
— Как видишь.
— Уступи!
Одним словом, Савостин не отстал от него до тех пор, пока он не назвал (для шутки) баснословную цену. И тот, не торгуясь, заплатил такие большие деньги за пустяковину, которой и вся-то цена — за раму да за кусок холста.
Уже потом, на последних допросах, вспоминая этот курьезный эпизод из своей жизни, Баранов проникновенно скажет следователю:
— Сначала я просто хотел посмеяться над его невежеством и глупостью. Он корчил из себя великого знатока и попался на самой грубой и примитивной фальшивке, которую способен обнаружить и первокурсник из художественного училища. Потом мне стало противно, что такие обалдуи подмазываются к истинным ценителям прекрасного, и я решил хоть как-то его наказать. Я взял у него деньги. А после неловко было сознаваться в обмане.
Кстати, — добавил Баранов, — и в этих шести случаях, в которых я признался вам, я действовал, может быть, даже подсознательно, из тех же побуждений. Мне хотелось отомстить этим жалким дилетантам, снобам, которые в живописи смыслят не больше музейной крысы, а только и знают квохчут: «Ах, Левитан! Ах, Айвазовский! Какая экспрессия! Какая динамика!»
