я разбился на Бристольских скачках? На Палиндроме? – спросил я. Отец кивнул. – Ну а он-то как? Цел?
– Палиндром цел, не беспокойся, – ответил отец. – Он в конюшне Грегори. Никто не видел, как и отчего он упал, потому что шел сильный дождь. Грегори говорит, что ты предчувствовал это падение. Он просил передать, что сделал все, как ты хотел.
– Ничего не помню, – вздохнул я. – Понятия не имею, о чем я его просил. Надо же, какая досада.
Доктор Митчем и отец ушли, оставив меня размышлять над тем, что еще стерлось у меня из памяти. У меня было такое ощущение, будто несколько секунд назад я знал о каком-то чрезвычайно важном факте, но, сколько ни старался вспомнить, мог проследить свою сознательную жизнь только до того момента, как отправился на Бристольские скачки, далее воспоминания обрывались и начинались снова только здесь, в госпитале. Остаток дня тянулся долго и мучительно, каждое движение вызывало целый хор протестов со стороны моих истерзанных мускулов и нервов. Мне и раньше доставалось копытами, но все это не шло ни в какое сравнение с последним дурацким падением. И я, хоть и не мог этого видеть, знал, что все мое тело покрыто безобразными багровыми кровоподтеками, которые расплывутся и станут черными, а потом желтыми, по мере того как кровь будет застывать и рассасываться. Мое лицо, я это тоже знал, должно напоминать радугу, и у меня, несомненно, были два превосходных синяка под глазами.
Пилюли, которые доктор Митчем прислал через белозубую сиделку, подействовали слабее, чем мне хотелось, так что я лежал с закрытыми глазами, воображая, что плыву в солнечном сиянии по морю, а мои ноющие кости и гудящая голова покоятся на тихих волнах. Я дополнил эту картину чайками, белыми облаками и ребятишками, плещущимися на мелководье, и это очень хорошо действовало, пока я не двигался.
К вечеру голова у меня просто разламывалась от боли, и временами я погружался в кошмарный сон. Мне казалось, что мои конечности отрываются под действием страшной тяжести, и я просыпался весь мокрый от страха и принимался двигать пальцами на руках и ногах, чтобы убедиться, что они на месте. Но едва только их прикосновение к простыням вызывало у меня чувство облегчения, как я тут же снова погружался в дикий кошмар. Цикл из этого долгого забытья и короткого пробуждения повторялся вновь и вновь, пока я вообще не перестал соображать, что является реальностью, а что сном.
Эта кошмарная ночь до такой степени измучила меня, что утром, когда доктор Митчем вошел в палату, я стал упрашивать его, чтобы он дал мне убедиться, что мои руки и ноги при мне. Не говоря ни слова, он откинул одеяло и слегка приподнял мои ноги, чтобы я мог их видеть. С руками я проделал это самостоятельно, поглядел на них и переплел пальцы, сложив руки на животе. После этого я почувствовал себя полным идиотом: надо же было так перепугаться.
Доктор Митчем стал меня успокаивать. Он сказал, что повышенная нервная возбудимость естественна для человека, который столько времени был без сознания, и меня это не должно тревожить.
– Даю вам слово, что у вас нет никаких повреждений, о которых вы не знаете. У вас целы все внутренние органы, хирургического вмешательства не потребовалось. Через три недели будете как новенький. Разве что, – добавил он, – останется небольшой шрам на лице. Мы сделали несколько стежков под левым глазом.
Поскольку я и раньше не был писаным красавцем, меня это не слишком беспокоило. Я поблагодарил доктора, и он накрыл меня одеялом. Его суровое лицо внезапно осветилось лукавой улыбкой, и он сказал:
– Впрочем, вчера вы убеждали меня, что у вас нет ничего серьезного и что вы намерены сегодня встать с постели, если я правильно понял.
– Да ну вас, – негромко проговорил я, – встану завтра.
Встал я в четверг, а в субботу утром выписался, чувствуя себя гораздо слабее, чем хотелось бы. Отец, собиравшийся уезжать утром в понедельник, заехал за мной и отвез к Сцилле.
Сцилла и Полли только прищелкнули языками, когда я выбрался из «ягуара» и двинулся к ним на одной четверти моей обычной скорости. Они обменялись сочувственными замечаниями, наблюдая, как я осторожно поднимаюсь по ступенькам крыльца. Генри, бросив на меня мгновенный, все понимающий взгляд, которым он сразу охватил и мое черно-желтое лицо, и длинный, едва зарубцевавшийся шрам поперек щеки, приветствовал меня вопросом:
– Пришельцы из космоса? А им тоже досталось?
– Сейчас я тебе надеру задницу, – сказал я, и Генри радостно ухмыльнулся.
В семь часов вечера, когда детей отправили спать, позвонила Кэт. Сцилла и мой отец решили спуститься в погреб за вином, оставив меня одного в гостиной.
– Ну и как? – спросила Кэт.
– Затоптали меня на совесть, – ответил я. – Спасибо вам за письмо и за цветы.
– Послать цветы – идея дяди Джорджа, – сказала она. – Я было заикнулась, что цветы – это уж очень похоже на похороны, но он чуть со смеху не лопнул, так забавно это ему показалось. Я, по правде говоря, не видела в этом ничего смешного, особенно когда позвонила миссис Дэвидсон и сказала, что до похорон и вправду было рукой подать.
– Ерунда, – сказал я. – Сцилла преувеличила. И ваша это была идея или дяди Джорджа, все равно спасибо за цветы.
– Наверно, я должна была послать лилии, а не тюльпаны, – засмеялась она.
– В следующий раз вы сможете прислать лилии, – успокоил я Кэт, наслаждаясь звуками ее чудесного голоса.
– Господи боже мой! Неужели будет еще и следующий раз?
– Теперь уж непременно, – пообещал я весело.
– Ну что ж, – вздохнула Кэт, – я оставлю постоянный заказ на лилии в цветочном магазине.
– Я люблю вас, Кэт, – сказал я.
– Должна признаться, – радостно ответила она, – приятно слышать, когда люди это говорят.
– Люди? Кто это еще говорил? Когда? – спросил я, опасаясь худшего.
– Ну, – проронила она после небольшой паузы, – по правде сказать, это говорил Дэн.
– О!
– Не ревнуйте, – проворковала она. – Вот и Дэн такой же. Он тоже делается мрачным, словно гроза, когда слышит ваше имя. Вы оба совсем мальчишки.
– Так точно, мадам, – сказал я. – Когда я увижу вас?
Мы условились встретиться в Лондоне, и, прежде чем она повесила трубку, я еще раз сказал, что люблю ее. Я уже собирался повесить трубку, когда вдруг услышал в телефоне совершенно неожиданный звук – короткое хихиканье. Мгновенно подавленное, но совершенно определенное хихиканье.
Я знал, что она уже повесила трубку, но сказал в немой телефон:
– Подождите минутку, Кэт, я… э… хочу вам кое-что прочесть… из газеты.
