Когда он уходил из дома, то всегда запирал свою комнату, поэтому в его отсутствие мы с братом там сделать ничего не могли.
– А если бы могли, то как бы напакостили?
– Брат разработал план. Хотел подпилить ножки кровати и зачем-то насыпать в наволочку соль. Он был идейным вдохновителем, а я – его руками. Но доступ в комнату был ограничен, поэтому решено было освоить другие территории, где было проще развернуться и воплотить хитрый умысел. На кухне рядом с плитой стоял мешок с картошкой. У нас была своя, мы ничего из этого мешка не брали. Но, когда все внутри кипит от негодования, ты готов на все. И мы стали ее потихоньку забирать из мешка и подкладывать в нашу коробку. День за днем. До этого наша коробка с картошкой почти всегда была пустой. Мама тоже держала ее на кухне, только под столом. Вот мы туда и навалили до краев. Думали, что сосед ничего не заметит, потому что наша полная коробка картошки – не его дело.
– А как зовут вашего брата? – спросила я.
– А я разве не сказал?
– Нет, не сказали.
– Отто. Он младше меня на четыре года.
Меня так и подмывало спросить про инвалидность Отто Копенберга. Если Соломон упомянет этот факт, то я на правильном пути.
– Брат родился инвалидом, – словно угадал мои мысли Соломон. – Так что в нашей банде было четкое разделение труда: он обмозговывает, а я работаю руками.
Ну вот и прозвучало. Соломон вспомнил брата. Родного брата, тело которого нашел случайный прохожий. Про человека, который в этот момент лежал в одном из тарасовских моргов. Про Отто Копенберга, инвалида, который непонятно как оказался одет в куртку человека, чьи следы теряются в поселке Беглое. Соломон не мог знать о том, что его брат мертв – иначе вел бы себя по-другому, не стал бы приглашать меня за стол и угощать шашлыком. Соломон не знал, что у него нет брата. Да и Раиса, если бы Соломон был в курсе, наверняка не оставила бы его одного.
– Вы круто подставили маму, я угадала?
– Все было гораздо интереснее. Сосед вернулся домой и застукал нас на месте преступления, но при этом повел себя очень странно. Даже слово «странно» не подходит. Мы испугались, поэтому слово «страшно» будет в самый раз. Сосед не стал забирать свою картошку обратно, он поступил по-другому. Вытащил коробку из-под стола на середину кухни, сел на табуретку, закурил и спрашивает: «Ваших рук дело?» Помню, что я испугался, а Отто стоял как вкопанный. И ни слова. «Можете не отвечать, я все видел, – продолжает сосед. – Но хочу, чтобы вы сами признали свою вину. Я жду». Помню, что очень сильно дрожали коленки. Действительно было очень страшно. Брат молчит, но молчание какое-то свирепое. Я не видел, но ощущал. Сосед на нас посмотрел и говорит: «Не признаетесь? Хорошо. Тогда я объясню. Это кража, и вы – самые настоящие воры. За такое судят и сажают в тюрьму». Ой, блин… Я почти рыдаю, меня трясет, а брат к тому же еще и сопеть стал. «Ладно, – говорит сосед, – я не стану вызывать милицию. Но вы теперь передо мной в долгу. Вы должны мне за то, что я никому не расскажу о том, что вы сделали. Вы исполните одно мое желание». Молчим, уже все на свете прокляли. А сосед вдруг наклоняется к нам и шепчет: «Я скажу вашей маме, что сам решил с ней поделиться картошкой, но вы меня не выдавайте. Обещайте молчать. Это и есть мое желание». Помню, я чуть на месте не разревелся, а брат как стоял, так и остался стоять на месте, даже о стенку не опирался, но я-то знал, что он подолгу стоять не может. Сосед такой: «Ну? Что молчите? Как картошку тырить, так смелые, а как отвечать за содеянное, так сразу маленькие мальчики?» Тогда Отто впервые открыл рот и сказал: «Нет, мы не мальчики. Мы согласны». Прикинь, Тань? «Мы, – говорит, – не мальчики». А самому восемь лет.
Он провел рукой по лицу и улыбнулся.
– Нам было некуда деваться, мы согласились на условия, но я несколько дней после этого старался не сталкиваться с соседом в квартире.
Соломон тяжело вздохнул и снова взялся за бутылку.
Я накрыла свою стопку ладонью:
– Пропущу.
Он не стал уговаривать и налил только себе.
– Мать, конечно, обо всем догадалась, – улыбнулся Соломон. – Или сама, или сосед ей все-таки решил рассказать… Но с тех пор я уже по-другому смотрел и на Отто, и на нашего соседа. Сосед, кстати, вскоре съехал, и вся квартира досталась нам.
– А чем болен Отто? – спросила я.
– Отто рос нездоровым ребенком. Голова варила, а вот тело не слушалось. Я даже диагноза точно не знаю, потому что мне – мелкому – это было ни к чему, а мама тоже не объясняла. В общем, возилась с ним, ездила с ним по врачам, но в какой-то момент перестала. Мама делала ему массаж и буквально учила делать первые шаги. Брат стал оживать. До двух лет на ноги не вставал, а если вставал, то стоял на месте, потому что позвоночник кривой, одна нога вывернута наружу, да еще короче другой. Зато к трем уже носился по квартире. Ну как носился? Если сравнивать с тем, что он вообще ходить не умел, то да, носился.
– У вас такие редкие имена, – заметила я.
– И фамилия тоже, – кивнул Соломон. – Мы немцы по национальности. Предки перебрались в Россию из Пруссии аккурат в конце девятнадцатого века, но многие были смыты революцией семнадцатого года. Кто-то вернулся домой, но Копенберги решили окончательно окопаться в этих краях. Мама жила с отцом в Питере, где мы с братом и появились на свет. Она рано умерла, скоротечный рак. И отец увез нас сюда, в горы. Решил обосноваться на новом месте, и у него получилось. Поэтому я не считаю себя ленинградцем. Нет уж, мы здешние.
– Ваш папа больше не женился?
– Думаю, он мог бы, но не захотел. Боялся. Мужики из рода Копенбергов отличаются тем, что подолгу ходят бобылями. Мы делаем выбор один раз в жизни и никогда не промахиваемся.
