любого города, если на то пошло. Была фотография совсем маленького мальчика перед автомашиной примерно конца сороковых годов. Карелла задержался перед ней, и Филлис сразу сказала: «Мой брат. Ему было всего четыре года». Она продолжала: «Не могу поверить, что его нет. Он тут очень давно не жил, вначале уехал учиться в колледж, потом в Калифорнию, я его очень мало видела. И всё равно не могу поверить, очень трудно...».
— А ваши родители живы, мисс Кингсли? — спросил Карелла.
— Нет. Они погибли в автомобильной катастрофе во Франции, уже семь лет назад. Они впервые поехали в Европу. Моя мама так хотела туда всю жизнь, и вот, наконец, накопили денег... — она покачала головой и замолчала.
— А ещё братья и сёстры у вас есть?
— Нет. Я теперь одна осталась, — сказала она.
В комнате Эндрю Кингсли был комод и кровать. В комоде было совсем мало вещей, и ещё меньше их было в стенном шкафу. Не было ни дневников, ни записных книжек, ни блокнотов с адресами, ни календарей. В верхнем ящике комода лежала пачка дешёвой почтовой бумаги. Один лист был оторван, и на нём было начато письмо. Оно начиналось:
«Дорогая Лиза!
Как живёшь, золотая девочка? Я наслаждаюсь каждой минутой жизни здесь. Единственное огорчение, что тебя нет со мной, но я надеюсь, что ты уже серьёзно...»
— Это почерк вашего брата? — спросил Карелла.
— Сейчас взгляну, — ответила Филлис, беря листок. — Да.
— Кто эта Лиза, знаете?
— Нет.
— А это все его вещи?
— Да. Он... У него было мало всего.
— Мисс Кингсли, — сказал Карелла. — Не хотелось бы усугублять ваше горе, но, может быть, вы соберётесь с силами и съездите в госпиталь опознать своего брата...
— Да, но... это обязательно сегодня? Мне так нездоровится. Поэтому я не на работе.
— Кем вы работаете?
— Я бухгалтер. Я вчера ещё почувствовала себя плохо, приняла какие-то таблетки и сегодня была бы уже в порядке, если бы не авария с отоплением. Утром вообще была еле жива. Я и не встала ещё, когда соседка принесла показать газету, где фото брата.
— Вы можете поехать туда и завтра. Если вам станет получше, — сказал Карелла.
— Хорошо. Куда надо ехать?
— Госпиталь Буэна Виста, на Калвер-авеню.
— Хорошо, — ответила она. — Ещё что-нибудь нужно?
— Нет. Спасибо, мисс Кингсли, вы нам помогли.
Провожая их до двери, она сказала:
— Он был славный мальчик. Ещё не нашел себя, но старался. Я его очень любила. Мне без него будет так одиноко. Хотя я его так мало видела...
Она вдруг начала рыдать.
Она долго возилась с замком, наконец, отперла его, прижала одну руку к лицу, закрывая нос и рот, а слезы так и лились из глаз, когда она их выпускала и запирала за ними дверь. Спускаясь по лестнице, они ещё Слышали ее рыдания через закрытую дверь квартиры, В которой она осталась снова одна.
В телефонном справочнике Изолы числился один Дэвид Харрис на Южной Филби и второй на Игрек-авеню в Квортере. Посмотрев план города, они убедились, что Игрек-авеню пересекает улицу Одибон, и решили, что им нужен именно этот адрес. Они подошли к дому около полудня. Им пришлось стучать пять раз, прежде чем они услышали ответ, и то какой-то странный и заглушённый, как если бы он доносился из глубины квартиры. Они снова постучали.
— Иду, иду, — крикнули за дверью.
Они услышали приближающиеся шаги.
— Кто там? — спросили из-за двери.
— Полиция, — ответил Клинг. — Откройте, пожалуйста.
Они не были готовы к тому, что последовало.
Если они и считали Харриса возможным подозреваемым, это было только потому, что Филлис описала его как человека со злодейским видом. Больше у них не было никаких оснований думать, что именно он убил шестерых людей. Они пришли к нему выяснить, насколько хорошо он знал Кингсли. Они пришли сюда и потому, что Харрис был единственным звеном, позволяющим узнать, чем жил Эндрю Кингсли за пределами дома своей сестры. Они хотели узнать от Харриса хоть что-то об этой жизни, надеясь, что это прольёт свет
на то, как или почему Кингсли нашёл смерть в яме с пятью другими людьми. У них были вполне мирные намерения.
В следующие же десять секунд все изменилось. В следующие десять секунд или восемь, или шесть — сколько потребовалось человеку за дверью трижды быстро нажать на курок пистолета — они изменили и свои мирные намерения и взгляды на подозреваемых и на законы, запрещающие вламываться в дома. Выстрелы были страшно громкие, деревянная обшивка двери треснула, пули попали в штукатурку и отрикошетили во всех направлениях в узком коридорчике. Клинг и Карелла были уже на полу. Пистолет Кареллы был у него в руке, а Клинга — вынут из кобуры. Ещё три выстрела расщепили дверь, просвистев у них над головой, и прожужжали рикошетом.
— Шесть, — сказал Карелла.
Он отполз к боку двери и поднялся на ноги. Клинг переместился к другой стороне и тоже встал. Они посмотрели друг на друга и чуть помедлили, потому что решение, которое они сделают в следующую минуту, могло стоить жизни одному из них. Было шесть выстрелов. Кончились ли патроны в шестизарядном револьвере за дверью и его перезаряжали? Или у него в руках был автоматический пистолет, где некоторые вмещали по одиннадцать патронов? Карелла услышал, как тикают его часы. Если ждать ещё, тот успеет перезарядить, даже если у него револьвер. Он мгновенно отступил к противоположной стене, упёршись в неё спиной, поднял согнутую ногу и выбросил её, ударив в замок. Замок хрястнул, и Карелла ворвался в распахнувшуюся дверь с Клингом по пятам.
Громадный, сумрачно-красивый мужчина вставлял патрон в барабан револьвера, похожего на кольт 38-го калибра. Он стоял в пяти футах от двери, в одних пижамных брюках, и когда Карелла и Клинг ворвались, он выронил патрон из ладони левой руки и замахнулся револьвером. Карелла, давно усвоивший, что крик эффективнее шёпота, закричал: «Бросай!». И Клинг сзади гаркнул: «Бросай пушку!». Человек, которого они считали Харрисом, заколебался на мгновение, переведя взгляд с одного на другого, и вовремя принял верное решение, потому что через секунду оба застрелили бы его на месте. Он с грохотом бросил пистолет на пол. На нём были только пижамные брюки, но они всё равно с размаха прижали его к стене,
