обхлопали по бокам, обыскивая, и защёлкнули на нем наручники.
Оба тяжело дышали.
ГЛАВА 3
— Я ничего не читаю.
Мне и не нужно читать. О нас пару раз писали в газетах, репортёры вечно крутятся около. Но я с ними не говорю, и я не читаю, что они там пишут. Поэтому я всегда хладнокровен. Какое бы ни было собрание у нас, я — самый хладнокровный человек среди всех. Это потому, что голова у меня ничем не забита. Даже в кино я редко хожу и телевизор почти не смотрю — только футбол. Я люблю футбол. Я люблю заранее угадывать, как пойдёт игра. Это — как в жизни угадывать — понимаете, что я имею в виду? Ребята там, па поле, каждую минуту думают, ждут опасность и автоматически реагируют. До того, как я окончил Уитмен — это средняя школа на Крествью, — я тоже был в футбольной команде. Это единственная толковая вещь, которую я вынес из школы, — я был в команде. Я нападающим не был — просто рядовой игрок. Сами видите, я здоровый малый, а тогда был чуть ли не больше. И вот это навсегда осталось со мной — мой опыт в футбольной команде. Футбол по телевидению помогает мне расслабиться и принять решение. Чтение меня только сбивает с толку. А у человека должна быть всегда ясная голова.
Ну, значит, Мейс притащил мне газету во вторник и прочёл мне о том парне, которого взяли легавые, и что он, может, как-то связан с тем бородатым, которого застрелил Чинго со своими ребятами. В газете было сказано, кто был этот убитый — какой-то фраер по имени Эндрю Кингсли, и вроде он недавно приехал из Калифорнии. Ну, и сидел бы дома, не совался. Там не говорилось, что он делал в хате у этих кофеев (презрительная кличка пуэрториканцев за их цвет кожи – примечание переводчицы), и про них тоже не сказано, кто они были. Вот это важно. Насколько я знаю про этих «Масок смерти» (тьфу, ну и имечко), они никогда в полицию не бегают и своих не выдают. У нас здесь полицейские — всегда морока, с кем бы вы там ни были. Вы их просите помочь, потому что вам кто-то перебил ноги клюшкой, и хлоп! Вы уже в тюрьме — видите ли, испачкали тротуар своей кровью. «Рожи» знают, что их президент убит и брошен в яму, но они не побегут рассказывать полиции. Полицейским придётся поломать голову над этим. Судя по тому, что мне Мейс читал из газеты, они пока не больно преуспели. И «Алые» тоже ничего не скажут легавым. Если они в чём и замешаны, то сами будут сводить свои счёты. Вот почему мы были так осмотрительны в первые дни после нашего удара.
У нас прекрасная система обеспечения безопасности. Мы никого не подпускаем близко. На крышах домов, и на перекрёстках у нас всегда есть часовые. Никто никогда не может подобраться к клубу без того, чтобы мы об этом не были бы предупреждены. Даже прежде, чем Мейс постучался ко мне с газетой, я уже знал, что он сейчас придёт. Я не доверяю никому, даже Мейсу. У всех членов клики есть приказ, что президент должен быть оповещён, кто бы ни подходил к клубу. Пусть это даже свой. За четыре минуты до прихода Мейса ко мне прибежал гонец и сказал, что тот идёт ко мне. Вот это — по моему вкусу. Наш клуб размешается на четвёртом этаже заброшенного дома на Пятьдесят Седьмой. Мы там внутри все покрасили, в абстрактном стиле, шикарной люминесцентной краской. Наш Пуля — не только опытный вояка, он ещё и художник оказался. Он разрисовал стены, а потом раскрасил, привлёк наших юниоров к работе.
У нас на стенах не увидишь похабных картинок, как в некоторых кликах. Никаких голых женщин, ничего такого. Я этого не люблю, и я всем нашим членам дал понять, что ничего подобного в клубе не потерплю. Секс — это частное дело, и вы им занимайтесь за закрытой дверью и с тем, кого любите. Я не люблю грязных дел и не терплю грязных разговоров. Вы слышали, чтобы я хоть одно неприличное слово употребил в разговоре с вами? То-то, что нет. И я этим горжусь. Конечно, я знаю, что куда легче выражать свои мысли на неправильном языке. Но я никогда не был человеком, который предпочитает лёгкий путь. Это не то, что я стараюсь всё усложнять. Нет. Просто я думаю, что это моя натура — требовать, чтобы всё было правильно, понимаете? Это относится и к моему языку. Вот почему я никогда не ругаюсь, я даже никогда не говорю «чёрт» и «гад». Сейчас говорю это только для примера. И другим вокруг меня я тоже не позволяю ругаться. Конечно, я мог бы ко всему этому относиться терпимо — пусть ругаются, как им нравится, пусть приводят своих девчонок и заваливают их прямо в клубе, пусть курят наркотики — всё, что угодно. Но я в это не верю. Это всё не хорошо, все эти штуки делать нельзя.
Я знаю, что в стране были всякие комиссии, и они изучали гашиш, и сказали, что курить его можно, это не приносит вреда и привычка не образуется, и всё такое. А мне плевать на то, что там эти комиссии говорят. Пока я президент, я прислушиваюсь только к собственному сердцу и собственной голове — они мне говорят, что хорошо и что плохо. И вы мне не говорите, что все эти фильмы в видюшниках, журнальчики на прилавках и грязные книжонки в магазинах — это всё хорошо. Потому что это не так, это всё плохо и нельзя. Точно так же, как нельзя ругаться. Когда я был в уитменской футбольной команде, тренер, услышав ругань от кого-нибудь, сразу назначал ему пробежать восемь кругов по стадиону. Вы когда-нибудь обегали футбольное поле восемь раз? Живо отучишься ругаться.
Мейс сказал, что полицейские — может быть, это вы были? — схватили какого-то бандита по имени Дэвид Харрис, который стал стрелять в них через дверь, только они постучались. Про него написали, что он безработный, без профессии и имел судимость за нападение и взлом. И что на допросе он признал, что накануне он вломился в склад спиртного на Калмс-пойнте, и когда они постучались и сказали, что полиция, он решил, что его засекли за вооружённый грабеж.
