Флетчер Мун — частный детектив - Колфер Йон

— И папа клюнул на это?

— Конечно. Он хотел клюнуть. На самом деле физика была необязательным предметом, и я даже не записалась на этот спецкурс.

Мама — дизайнер по интерьеру, у нее свой бизнес. Папа — инженер-компьютерщик, работает в местной компании, которая изготавливает материнские платы. Родители очень разные. Наука и искусство. Разум и сердце.

Не потрудившись постучать, в комнату ворвалась моя сестра Хейзл. Ей пятнадцать, она начинающая писательница, сочинительница жестоких драм. Обычно Хейзл либо горбится над старенькой пишущей машинкой, либо отражает атаки целого стада парней, которых привлекают прекрасные черты ее лица и светлые волосы. Отражает атаки всех, кроме своего возлюбленного Стива.

Хейзл достала из сумки листок бумаги.

— Хочу услышать твое профессиональное мнение, Флетчер.

Она вручила мне сложенную записку. Хейзл, возможно, единственная на свете, кто воспринимает всерьез мои профессиональные занятия. Конечно, если не считать недавнего интереса со стороны Эйприл Деверо.

Я развернул записку. Она была от бойфренда Хейзл.

Я потер страницу между пальцами и понюхал ее.

— Ну? Что скажешь? — спросила Хейзл.

Я поскреб подбородок.

— Я бы посоветовал тебе расстаться с ним.

Хейзл топнула ногой.

— Так я и знала, — жалобно сказала она. — Как ты догадался?

— Ну, тут несколько улик. Во-первых, Стив сваливает вину на отца — классический ход. Потом он ссылается на битву на Сомме, которая произошла во время Первой мировой, а не Второй. И Стив знал бы об этом, если бы и впрямь учил историю. Тоже избитый ход — упомянуть какое-нибудь известное название, чтобы придать своей истории правдоподобие. А на деле преступники этим сами себя выдают, позволяя детективу поймать их на лжи.

— Это все косвенные улики, — заметила сестра.

Я взял со своего письменного стола банку с опилками графита.

— Я еще не закончил. Стив приглашает тебя в «Le Bistro», а это уж больно щедрая компенсация. Значит, он чувствует за собой немалую вину. От письма исходит слабый аромат «Мимолетного счастья». Ты этими духами не пользуешься, и это наводит на мысль, что он держал за руку другую девушку. И наконец, на ощупь на бумаге чувствуются следы от ручки или карандаша, которым писали на другом листе, лежавшем поверх этого. Подозреваю, наш Стив сочинил это послание далеко не с первого раза. Быть может, он даже подумывал рассказать правду, да не хватило мужества.

Я разгладил листок на столе и посыпал его графитовой крошкой. Медленно досчитал до десяти, слегка наклонил бумагу и ссыпал графит в корзину для бумаг. Не все частички свалились, некоторые застряли во вмятинах.

— Вот что было написано на предыдущем листе. Разобрать можно лишь одну строчку. Думаю, ты узнаешь почерк.

Хейзл взяла листок и вслух прочла слабо проступившие темные письмена:

— «Дорогая Хейзл, не знаю, как сказать тебе об этом, но я встретил другую…» — Сестра разорвала записку на клочки и подбросила их в воздух, словно конфетти. — Значит, он встретил другую? — Она вытащила из кармана мобильник. — Которая душится «Мимолетным счастьем»? Через пять минут я буду знать ее имя.

Она вручила мне батончик «Марс».

— Спасибо, братишка. В благодарность я целый день не буду тебя дразнить.

— Предпочитаю наличные, — заявил я.

— Деньги? Тебе? — Хейзл уже летела по коридору к своей комнате. — Ни в коем случае. Это было бы эксплуатацией детского труда.

Дверь за ней захлопнулась.

Мама вздохнула.

— Теперь мы несколько дней ее не увидим. Хейзл сделает из этого по крайней мере одноактную пьесу.

Я опустился на колени, чтобы собрать клочки бумаги.

— Видишь, мама, как все усложняется, когда начинаются дела сердечные? Мое призвание — искать преступников, и я хочу полностью посвятить себя ему. Поэтому, думаю, лучше подождать со всякими там охами-ахами несколько лет. Если, конечно, ты не возражаешь. Эйприл Деверо — клиент, только и всего.

— Ладно, — сказала мама. — Но все-таки надень что-нибудь поярче. Никогда не знаешь, как все обернется.

Как понять, что ты прирожденный детектив? Что отличает нас от остальных? Согласно моей теории, большинству людей нравится существовать на светлой стороне жизни. Они хотят замечать только коврик у порога, а не заметенную под него грязь. Другое дело детективы. Мы сдергиваем коврик и собираем грязь в мешок для вещественных доказательств. После чего тщательно обследуем пол с помощью липкого валика, на случай, если немного грязи все же осталось. Нам нравится разбирать людей на части и смотреть, как они устроены. Чтобы стать детективом, не надо быть семи пядей во лбу. Достаточно, чтобы было желание.

Эйприл жила на улице Рододендронов. Это название, наверное, когда-то возникло как шутка, но прилипло, да так и осталось. На дорогу у меня ушло двадцать пять минут: надо было пройти по историческим деревянным тротуарам города Локка и пересечь мост. И все это время я думал о своем значке.

Дом Эйприл представлял собой большой особняк с вылизанными лужайками и обсаженной деревьями подъездной аллеей. Усыпанная белым гравием дорожка, с обеих сторон которой тянулись клумбы с цветами, вела посетителя к переднему крыльцу.

Я прошел по этой дорожке, однако, как оказалось, зря. Садовник сказал мне, что Эйприл гостит у своей кузины, но оставила для меня записку. Записка была на душистой розовой бумаге с водяными знаками в виде единорога. Наверху темно-розовым шрифтом было напечатано: «Эйприл Деверо».

Вот что я прочел:

Записка оставила у меня не лучшее впечатление. В самом деле, это не слишком-то вдохновляет, когда твой наниматель считает тебя слишком тупым, чтобы самому догадаться, что «Э.» означает «Эйприл». В особенности в конце записки от Эйприл и на бумаге с личной монограммой Эйприл.

Дорога из желтого кирпича ответвлялась от дорожки, усыпанной белым гравием, и вела к воротам в стене, разделявшей сады Эйприл и Мэй. Ворота были отперты, и, пройдя сквозь них, я увидел дом, во многих отношениях неотличимый от дома Эйприл.

Едва я закрыл за собой ворота, на дороге из желтого кирпича показалась Мэй.

— Флетчер! Ты здесь. Я просто вышла, чтобы убедиться.

Все признают, что Мэй Деверо гораздо симпатичнее своей кузины. В тот день на ней был костюм для ирландских танцев, полный комплект, включая подкованные башмаки. В наряде преобладали золотой и зеленый цвета. Никакого розового — и это приятно удивило меня.

— Упражняешься?

Она состроила гримасу.

— Да. Хочу выступить хорошо в этом году на школьном смотре талантов. Осталось всего несколько дней.

— Уверен, у тебя получится, — доброжелательно сказал я.

Шансы Мэй выступить хорошо на каком бы то ни было смотре были примерно такие же, как у меня назначить свидание Белле Барнес. Весь класс знал, что Мэй — худшая танцовщица в нашей вселенной, а возможно, и во всех параллельных тоже. Когда Мэй танцевала на деревянном полу хорнпайп [4], стук стоял такой, будто какой-то карапуз, толком не умеющий ходить, гоняется с молотком за тараканом и раз за разом промахивается.

— Симпатичный костюмчик, — заметил я.

— Он у меня счастливый. А у тебя симпатичная рубашка.

Мама не позволила мне выйти из дома во всем черном. Ей казалось, что в таком виде я буду излучать негативные эманации. После долгих споров я сдался и согласился надеть гавайскую рубашку, которую подарил мне дядя, понятия не имеющий, что я за человек.