которых остро пахло уксусом. Блюдо выглядело так, словно на него небрежно постригли розового барана.
Ясинский был бы недоволен.
При виде еды среди художников возникло оживление. Мирон так и стоял за дверью, в полутемном коридоре, не торопясь выходить на свет. Звякнула ложечка по бокалу, разговоры смолкли. Слово взял Касатый. «Человек, благодаря которому возник наш союз… его неизменное дружелюбие и готовность помочь…». Он говорил о Ясинском так, словно тот вышел на пару минут и должен вот-вот вернуться. Если бы не кутья, можно было бы подумать, что провожают на пенсию главного бухгалтера провинциального завода.
Акимов собрался с духом и проскочил в дверь вслед за официантом, словно безбилетник в метро, пристраивающийся к пассажиру. На него никто не обратил внимания. Хлопоты насчет стульев были лишними: все разместились в основном зале. Он нашел свободное место, тихо присел в углу… И чем больше слушал и смотрел, тем ближе подступала к нему привычная глуховатая тоска. В последнее время Акимов почти позабыл о ней. И вот она снова с ним.
Слово взяла какая-то женщина. Она тоже начала рассказывать о Ясинском, и ни одна фраза из тех, что бойко сыпались из нее, как горошины из стручка, не могла относиться к тому человеку, которого знал Мирон. У него уже сводило скулы от попыток удержать зевоту.
«Держись, держись!»
Внезапно он понял, что больше не может. Когда между выступающими возникла пауза, Акимов встал и быстро вышел в соседний зал. На столы, которые они так старательно сдвигали с Колесниковым, были навалены пальто. Вешалка в углу погребена под грудой одежды. Его собственный плащ распахнутыми полами прикрывал чью-то куртку, словно птица, защищающая птенца.
Он отыскал телефон в кармане, бросил плащ на спинку стула. Подошел к окну и, не давая себе времени задуматься, позвонил Анаит.
– Мирон, здравствуйте! – радостно сказала она, как будто ждала его звонка. – Я беспокоилась за вас.
Мирон испытал такое облегчение, словно его разбудили от ночного кошмара и то, что обступало со всех сторон, не давало дышать, при солнечном свете оказалось нагромождением нелепых детских страхов. Он сразу передумал преподносить ей свою главную новость торжественно и вообще как-то специально обставлять ее.
– Анаит, ты сможешь вернуть ему картины, – просто сказал Акимов.
Молчание.
– Как? – переспросила Анаит. – Я не поняла, что вы подразумеваете под…
– Да. Именно это. И «Тигров», и «Барса». Как он его там обозвал, бедолагу?
– «Владыка мира», – машинально пробормотала Анаит и вдруг словно очнулась: – Мирон, не может быть! Как вы это сделали?! Где вы их нашли?
– Я тебе при встрече все расскажу, – пообещал Акимов. Кажется, он сегодня уже произносил эти слова.
– Где вы? Я прямо сейчас приеду, можно?
– В кафе, на поминках Ясинского. – Он назвал адрес. – Когда тебя ждать?
– Я выезжаю, буду минут через сорок! Не вздумайте никуда уйти!
– Куда я денусь с подводной лодки… – пробормотал Мирон в замолчавшую трубку.
Анаит приедет. Они уйдут в какое-нибудь тихое спокойное место. И он ей все расскажет.
Люди делятся на тех, кто способен испытывать счастье, и на тех, кто знает лишь довольство. Сам он из вторых. А про Анаит, увидев ее в первый раз, Мирон подумал: «Вот счастливый человек!» Она была хмурая, уставшая, нервничающая из-за того, понравится ли Бурмистрову оформление картин, и все равно излучала энергию счастья.
Удовлетворенные люди ничего не излучают. Они светят бледно-бледно, едва-едва. Так, что хватает лишь им самим.
За спиной скрипнула дверь. Колесников, бледный, измученный, трет переносицу так сильно, что на ней остается красный след.
– А, Мирон… Ты Майю не видел?
Акимов выразительно посмотрел на него. Он стоит один, в пустом зале, среди брошенной верхней одежды. Где здесь может скрываться его жена?
– Расклеился я, – без выражения сказал Колесников. – Майя давно должна была приехать, уже много времени прошло. А ее нет.
– Может быть, передумала и вернулась домой?
– На звонки не отвечает. – Колесников с отчаянием взглянул на него. – На звонки-то почему?
– Обиделась. – Акимов старался говорить спокойно.
Ему хотелось, чтобы Колесников ушел и оставил его одного, в ожидании, когда появится высокая фигура в длинном пальто того оттенка, который поэтично называется «тенарова синь». Луи Жак Тенар был не художник, а химик. Он изобрел этот пигмент в конце восемнадцатого века по заказу французского министра. Как это странно звучит: изобрести по заказу. Но Тенар справился. Кобальтовая синь нужна была для Севрской мануфактуры, где производили фарфор. Ультрамариновый синий пигмент был слишком дорог: его везли из-за границы…
Незаметно начало смеркаться. Иногда небо ранней весной окрашивается в оттенок тенаровой сини. «Звездная ночь» Ван Гога написана почти целиком в этом цвете.
Мирон бы и дальше стоял, думая обо всем сразу: французском химике, нидерландском художнике, русском небе, но мешал Колесников. Он расхаживал за спиной, бормотал. «Раньше она так не обижалась…»
– А она тебя раньше из машины высаживала? – неохотно спросил Мирон.
– Нет… нет… – Он остановился как вкопанный и уставился на Акимова с неприязнью. – Надо проверить, дома ли она. Проверить, да!
Акимов сначала заподозрил, что Колесников успел надраться и теперь хочет, чтобы Мирон сопровождал его. Но тот, кажется, разозлился, а вовсе не ждал помощи. Он схватил куртку, обвел зал воспаленными глазами и выбежал из кафе. Мирон видел в окно его коренастую фигуру, исчезнувшую за соседним домом.
Однако действительно странно, что Майя до сих пор не приехала…
Анаит будет здесь через сорок минут. Даже через полчаса.
Анаит будет здесь, и он во всем ей признается.
* * *
Сергей приготовил завтрак, думая над тем, что происходит у Макара. Маша спала. Он был рад побыть один этим утром. Накануне они с Илюшиным договорились, что встретятся на следующий день, но за ночь что-то произошло, и Макар начал работу без него. Бабкина это не задевало. Илюшин знает, что делает.
Открыв компьютер, он внес в файл все новые данные, а затем сел пересматривать видеозапись из музея.
Что-то заставляло его снова и снова возвращаться к ней. Бабкин уже знал наизусть каждую секунду. Вот человек вылезает из машины. Заходит в музей. Выносит одну картину. Возвращается. Выносит вторую. Грузит в «Газель». Можно закольцевать ролик, и тогда мужчина в маске окажется бесконечно заперт в истории собственного преступления. Так и будет бегать туда-сюда с картинами, обреченный вечно воровать барса и тигров.
Они с Илюшиным допускали, что картины попросту выкинули. Вырезали из рам – и сбросили в первом подходящем месте. Бабкин изучил все мусорные баки в радиусе двух километров. Поздно, конечно, – этим нужно было заниматься сразу, как стало известно о похищении. Но раз уж следователь ни черта не сделал, кто-то должен был… Им могло повезти. Скажем, мусорщики махнули рукой на свои обязанности и не вывозили баки почти неделю, к возмущению жильцов. Никогда не следует недооценивать роль счастливого случая, как говорит Макар.
Но не в
