не ложь, – возражает она. – То, что я сделала… мой отец… это преследовало меня. Он был моим отцом. Он любил меня, и я любила его. Я говорю тебе правду. – Она делает несколько шагов в мою сторону. – Вин, я совершила отцеубийство. Это наложило отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь.
– И тут мы возвращаемся к тому, о чем я только что сказал.
– К чему?
– У тебя – восемнадцатилетней, испуганной, сбитой с толку девицы – возникает идея выставить себя жертвой. Если это действительно придумала ты, тебе можно лишь поаплодировать за изобретательность. Блестящая идея. Я купился на нее целиком. У меня не возникало ни малейших сомнений. Ты – жертва. Это примиряло тебя с семьями тех несчастных девушек. При желании ты могла «выдать» Хижину ужасов, но не своего отца. Ты оказалась в центре внимания и умело направила его на создание сети приютов «Абеона». Ты взялась за добрые дела. Старалась показать себя продолжательницей благородных устремлений твоего отца. Я восхищен, что все это пришло в твою юную голову. – (Мы смотрим друг на друга.) – Однако сдается мне, что все это было придумано отнюдь не тобой. Я прав?
Патриша молчит.
– Ты находишься в бегах. У Рая Стросса, твоего единственного союзника, нелады с психикой. Обратиться к матери ты не можешь. Возможно, ты не рассчитывала, что полиция заподозрит и ее, но теперь за ней зорко следят. – Я сцепляю пальцы и продолжаю: – Я пытаюсь поставить себя на твое место. Молодой, испуганный, загнанный в угол. В голове сумятица. К кому бы я обратился за помощью?
Она переминается с ноги на ногу и молчит. Не дождавшись ее ответа, говорю сам:
– К бабушке.
Назову три причины, почему я так считаю. Первая: бабушка любила Патришу. Вторая: бабушка располагала возможностями спрятать внучку. И третья: бабушка пошла бы на что угодно, только бы уберечь семью от скандала, который непременно бы вспыхнул, выплеснись все это наружу.
Патриша кивает и повторяет за мной:
– К бабушке.
Не спешите судить. Это свойственно не только Локвудам. Семьи оберегают своих членов. Так поступают везде. И не только семьи. В каком-то смысле мы все занимаем круговую оборону. Разве не так? Мы делаем это под предлогом всеобщего блага. Церкви покрывают преступления священников и переводят тех в другие места. Благотворительные организации и акулы бизнеса одинаково владеют искусством скрывать мелкие и крупные прегрешения, называя это самозащитой и умело апеллируя к целям, оправдывающим средства.
Так стоит ли удивляться, если какая-то семья поступает аналогичным образом?
Мой дядя Олдрич с ранних лет совершал дрянные поступки и никогда не расплачивался за них. Он никогда не обращался за профессиональной помощью, хотя, если быть честным, помочь таким людям невозможно.
Их можно только остановить, подавить, усмирить.
– Вин, и что теперь?
Помните мои слова в самом начале? Ничто так не связывает людей, как кровь, и нет субстанции более взрывоопасной, чем она. Я думаю об одинаковой крови, циркулирующей по нашим жилам. Может, и я унаследовал что-то из наклонностей дяди Олдрича? Не этим ли объясняется моя тяга к насилию? А Патриша? Может, это генетический сбой? Может, у дяди Олдрича была поврежденная хромосома или нарушение химического баланса в организме? Может, при серьезном врачебном вмешательстве это было устранимо?
Не знаю, и меня это не особо заботит.
Я получил все ответы. Вот только что с ними делать?
Жизнь, проживаемая нами, состоит из оттенков серого.
Для большинства людей это проблема. Гораздо легче видеть мир черно-белым. Кто-то абсолютно хорош или абсолютно плох. Иногда я пытаюсь с помощью Twitter и социальных сетей взглянуть на царящее там негодование: реальное, придуманное или ложное. Ярость и гнев – самые простые эмоции, напористые, стремящиеся привлечь к себе внимание. Рассудительность и благоразумие трудны для восприятия, заставляют напрягаться и вызывают скуку.
В том, что касается ответов, «бритва Оккама» работает в обратном направлении: если ответ прост, он почему-то вызывает подозрения.
Хочу вас предостеречь. Вы не согласитесь с некоторыми решениями, принятыми мной. Не особенно заморачивайтесь по этому поводу. Я сам не знаю, правильно ли поступил. Согласно моей личной аксиоме, будь я уверен, то, вероятнее всего, ошибался бы.
Я возвращаюсь в «Дакоту». У дверей меня ждет ПТ. Веду его к себе и наливаю коньяк в бокалы.
– Арло Шугармен мертв, – говорю я.
ПТ – мой друг. Я совсем не верю в наставников, а если бы верил, ПТ был бы одним из них. Он всегда хорошо ко мне относился и был честен.
– Ты уверен? – спрашивает он.
– Мои люди навестили крематорий, который обслуживает церковь Святого Тимофея, и проверили записи о кремациях за пятнадцатое июня одиннадцатого года и за несколько дней в ту и другую сторону. Они также проверили выдачу свидетельств о смерти на эту дату в пределах Большого Сент-Луиса.
ПТ сидит в кожаном кресле с подголовником. Он откидывается назад и чертыхается. Я жду. ПТ качает головой и говорит:
– Вин, я хотел его схватить. Я хотел предать его суду.
ПТ поднимает бокал с коньяком:
– За Патрика О’Мэлли.
– За Патрика, – вторю я.
Мы чокаемся. ПТ тяжело приваливается к спинке.
– Я так хотел исправить эту ошибку.
– Если это действительно было вашей ошибкой, – говорю я, держа бокал возле губ.
– Что ты имеешь в виду? – морщится ПТ.
– Вы тогда были младшим агентом, – напоминаю я.
– И что?
– Значит, решения принимал он.
ПТ осторожно ставит бокал на подставку.
– Какие решения? – спрашивает он, пристально глядя на меня.
– Не ждать подкрепления. Войти в дом через заднюю дверь.
– Вин, что ты хочешь этим сказать?
– Вы обвиняете себя. Почти полвека вас не оставляет чувство вины.
– А ты бы себя не винил?
Я пожимаю плечами:
– Кто дал наводку по Шугармену?
– Звонок был анонимным.
– Кто вам сказал, что анонимным? – спрашиваю я. – Впрочем, это не имеет значения. Вы оба поехали к указанному дому, но, когда приехали туда, спецагент О’Мэлли принял решение не дожидаться подкрепления.
ПТ смотрит на меня поверх бокала:
– Он считал, что дорога каждая минута.
– И при этом нарушил протокол.
– Формально да.
– Он решил войти в дом через заднюю дверь. Скажите, ПТ, кто из них выстрелил первым?
– Какая тебе разница?
– Вы мне не рассказывали. Так кто выстрелил первым?
– Мы этого попросту не знаем.
– Однако спецагент О’Мэлли стрелял из своего оружия. Это вы подтверждаете?
Несколько секунд я нахожусь под жестким взглядом ПТ. Затем он прислоняется к подголовнику и закрывает глаза. Я жду его дальнейших слов. Он молчит. Сидит, закрыв глаза и склонив голову
