голову, доктор Масаки вытянул руку, подгреб муслиновый узелок к краю стола, быстро развязал его и достал продолговатый газетный сверток и стопку бумаги «фулскап» толщиной в два суна. Повернувшись к северному окну, он принялся вытряхивать из узелка пыль.
— Пф… пф… Страшно много пыли! Долго валялся в печке… Посмотри-ка, тут у нас подшит оригинал расследования доктора Вакабаяси про убийство в Мэйнохаме, выдержки из которого ты уже прочел. Нервы у него обострены, как у любого легочного больного, и расследование проводилось с филигранной, прозрачной четкостью, потому-то и окончить его затруднительно… Однако отложим пока расследование и займемся свитком и его историей… Начнем, пожалуй, с последней — ознакомившись с ней, ты иначе взглянешь на свиток.
Он развязал газетный сверток, достал оттуда футляр из неокрашенного дерева, в котором находилась переплетенная тетрадь, и положил передо мной.
— Это копия истории о происхождении свитка, оригинал которой находится в самом свитке. Из нее ты узнаешь о событиях, что имели место еще до основания храма Нёгэцу-дзи — примерно тысячу сто лет назад. Они-то и служат объяснением приступа, который случился с Итиро Курэ! Вспомнишь ли ты, что уже читал эту историю? Для нас с Вакабаяси это вопрос жизни и смерти. Н-да… Если в твоей голове осталось хоть малейшее воспоминание, значит, ты Итиро Курэ… Ха-ха-ха… Ну читай-ка, не стесняйся, тут простое любопытство.
Я прекрасно понимал всю ценность этого документа… и также понимал, насколько важен для доктора Масаки данный психический эксперимент. Однако, к моему крайнему удивлению, был абсолютно спокоен и нисколько не подозрителен. Возможно, еще действовало виски, которого я наглотался некоторое время назад. Поэтому, невольно последовав примеру доктора Масаки, я открыл тетрадку, с легкостью перевернул первую страницу и увидел плотный ряд незнакомых черных иероглифов.
— Но… это же камбун! И нет ни подсказок, ни знаков препинания, ни слоговой азбуки… Я не умею…
— Хм… Вот как… Что ж поделать, тогда придется мне самому рассказать тебе по памяти содержание этой рукописи.
— Да, прошу вас…
Доктор Масаки икнул и расправил плечи. Забравшись в кресло прямо в тапочках, он обхватил колени руками, повернулся к южным окнам и, щурясь на солнце, будто упорядочивал мысли. Затем он выпустил струю сизого дыма.
Из-за виски или по другой причине, я ощутил сонливость и, поставив локти на стол, уперся подбородком в ладони.
— Ик… ик… Так вот… События сей повести произошли более тысячи ста лет назад, при Сыне Неба Сюань-цзуне. В конце его правления, то был четырнадцатый год эры Тяньбао, поднял мятеж Ань Лушань и в первую луну следующего года незаконно провозгласил себя Сыном Неба, а в шестую луну направился в столицу. Император бежал на станцию Мавэй, где отрекся от престола. Ян-гуйфэй и ее брат Ян Гочжун были казнены… Так сообщают хроники…
— Какая у вас память, доктор!
— В истории приходится заучивать наизусть только неинтересное… Итак, хроники гласят, что император Сюань-цзун отрекся в пятнадцатый год эры Тяньбао. За семь лет до этого сдавший государственные экзамены восемнадцатилетний У Циньсю [115] родом из Фаньяна положил в корзинку кисти и краски и отправился по приказу императора в Сычуань рисовать виды реки Цзялин. Он перебрался через ущелье Уся и преодолел гору Ушань, а затем, двигаясь против течения Янцзы, запечатлел прекрасные виды и представил императору более ста пейзажей в пяти свитках. В награду за это император сосватал ему невесту, барышню Дай, что была дочерью покойного ученого мужа Фан Цзюляна. И была у нее младшая сестра-близнец по имени Фэнь. Обе они являлись фрейлинами Ян-гуйфэй, и поэты нарекли их Двумя Бабочками из Дворца Совершенной Чистоты. В третью луну четырнадцатого года эры Тяньбао У Циньсю было двадцать пять лет, а барышне Фан Дай — семнадцать.
— Удивительная память! Это и правда хроника?
— Нет, это другое, история «Женитьбы на барышне Дай», фрагмент романа «Тайные повести из Пионового павильона». В этом романе есть иллюстрация, на которой император Сюань-цзун и Ян-гуйфэй милуются в Пионовом павильоне, а за ними, облизываясь, подглядывает из тени пионов поэт Ли Бо. Это чрезмерно пикантный роман в китайском духе, и об У Циньсю там говорится лишь в нескольких строчках, которые, однако, практически дословно совпадают со словами из свитка. Думаю показать рукопись кому-нибудь с филологического факультета… А вообще, этот прекрасный пассаж запоминается без малейших усилий!
— Вот как. Но я с трудом воспринимаю на слух китайские обороты… Мне нужно иметь перед глазами текст и вникать в каждый иероглиф, чтобы понять их.
— Ну тогда я буду выражаться попроще.
— Спасибо, мне так будет легче.
— Ха-ха-ха. Короче говоря, речь про дядьку по имени Сюань-цзун, китайского императора-развратника, которого часто рисуют на бумажных фонарях на пару с Ян-гуйфэй. Отличился он массой хороших дел: усмирил варваров, получил небесный мандат на правление, отделил крестьян от солдат, искоренил фальшивые деньги… Но Ян-гуйфэй будь здоров как водила его за нос, и поэтому он назначил на важные посты многих никчемных приспешников из рода Ян, начиная с ее братца Ян Гочжуна. Наконец, прогнав всех верных вассалов и окружив себя изменниками, он предался разврату. И в конце концов выстроил в своем огромном дворце на горе Ли украшенную золотом и серебром купальню, провел туда воды горячих источников и нежился там вместе с Ян-гуйфэй. Как в песне поется: «С тобой, милая, рядом куда угодно пойду»…
— Ого… Ну это вы уж чересчур фамильярно…
— Однако тебе придется принять все за чистую монету. Да тут и нет ни капли брехни! Эта история лежит в основе старинной песенки, что недавно снова вошла в моду, — «Куда угодно». Даже свидетельства имеются!
— Серьезно?
— Разумеется. Помнишь, как она начинается? «С тобою, милая, рядом, никуда мне больше не надо — ни в Сахару, ни в Ниагару. Давай же с тобою вместе вознесемся на небо и на зависть всем звездами станем». Хотя это, пожалуй, уже слишком…
— Но какое отношение это имеет к свитку?
— Самое непосредственное! Ты слушай. Тут ведь китайская история, с наскоку в ней не разобраться, понимаешь? Как культурный Сын Неба, Сюань-цзун очень любил искусства, привечал и баловал плешивых поэтов-пьянчужек вроде Ли Бо и даже приказал юноше восемнадцати или девятнадцати лет, У Циньсю, изобразить места, известные во всем мире своей красотой. То есть он отправил того в путешествие, чтобы потом наносить свои императорские визиты не выходя из дворца. Похоже, Ян-гуйфэй его надоумила.
— Этот юноша был гениальным художником…
— Вне всяких сомнений. Ведь, несмотря на юный возраст автора, картины его могли соперничать со стихами величайшего поэта древности и современности — плешивого Ли Бо. Выходит, он явно что-то мог.
