— Ну что, Маргит? Где лестница, черт тебя возьми?
Сержант прервал свое занятие и выпрямился. Халмади скрылся в глубине дома, а на его месте у окна показалась Бёжи.
— Идите сюда, Гергей, возьмите ее сами. Вон там, под навесом. Только ее немножко куры обсидели.
— Не беда, сойдет и так.— Дуба рукавом рубахи вытер со лба пот.— Главное — содействовать правосудию.
Сержант хмыкнул, довольный тем, что все обошлось без его вмешательства. Однако он ошибался — лестница оказалась такой длинной, что ему пришлось все-таки помочь. Когда, ухватив ее за концы, они с Гергеем уже выносили ее со двора, из окна Халмади помянул божью матерь и добавил:
— Был бы у меня револьвер, сюда носа никто не сунул бы!
— Но-но, потише! — отозвался сержант, однако воздержался от дальнейших комментариев. Из-за тяжелой лестницы.
Привязав к лестнице веревку, они стали опускать ее в зияющее жерло колодца. Вскоре нижний ее конец уперся в мягкое, вязкое дно, но до верха не хватило еще метра два. Никто не думал, что колодец окажется таким глубоким.
Между тем внизу, поблескивая в глубине, снова начала накапливаться вода. Надо было поторапливаться. Дуба перекрестился, крякнул и полез.
Сержант и Маргит склонились над колодцем.
— Не загораживайте мне свет! — крикнул им снизу Дуба.
Ожидание длилось не менее четверти часа. Наконец верхний конец лестницы дрогнул — Дуба возвращался. Чувствовалось, что он устал и дрожит всем телом. Напрасно его спрашивали сверху:
— Ну, как? Нашел что-нибудь? Он молчал.
Потом ему спустили ведро.
— Все, я вылезаю! — послышалось снизу.— Тащите ведро.
На дальнейшие вопросы ответа не последовало.
Ведро было непривычно тяжелым, наполненным до краев. Когда его вытянули наверх, в нем оказались горшки, бадейки и прочая утварь. Некоторые из них остались целехоньки, без щербинки. Однако ножа в ведре не было.
Наконец на круглом барьере показалась левая рука Дубы. «Наверное, он держит нож в правой»,— подумали Маргит и сержант. Но вот через барьер перекинулась и правая его рука, грязная и мокрая. Пальцами Дуба делал знаки: «Помогите вылезти, тащите».
Тем временем к колодцу подошли и соседи. Минувшие четверть часа оказались слишком тяжелым испытанием для любопытства, и Халмади не устояли. Первой подошла жена, а за ней бочком приблизился и сам хозяин.
— Видишь, Бёжике, даже ваша лестница оказалась коротка,— встретила Маргит соседку.
Сержант сделал знак Карою подойти ближе и даже разрешил заглянуть в колодец. Халмади зевнул во весь рот.
— Если уж я залягу спать, то три дня просыпаюсь только от голода. Но и тогда глаз не открываю, жена мне еду прямо в рот кладет,— сказал он.
Помогая Дубе, мужчины ухватились за правую его руку, левая досталась Маргит и Бёжи.
Во рту Дуба держал нож, зажав зубами рукоятку. Длинное тонкое лезвия косо торчало сбоку, как диковинный ус. Выбравшись из колодца, он повернулся лицом к сержанту. Тот достал из кармана листок чистой бумаги и осторожно, двумя пальцами вынул нож изо рта исследователя колодца. Обернув нож бумагой, он убрал трофей в полевую сумку.
— Все. Начальство разберется.
Халмади, стоя в сторонке, смотрел, как Дуба полощется в колоде с водой, смывая грязь и ил с рук и лица, и укоризненно качал головой.
— Что вам не нравится? — не стерпел, наконец, Дуба.— Может, то, что на мне сухого места нет, одна грязь? Или что в летний день я дрожу как овечий
хвост?
Однако Халмади не склонен был пояснять свое неодобрение словами.
— Говори, чего уж там! — подбодрил его поборник правосудия, стуча зубами.
— То, как вы держали ножичек во рту.
— Что в этом такого? Ничего особенного.
— Ну и зверь же вы, господин Дуба!
— Это почему же?
— Ведь этим ножичком закололи не барана, а вашего зятя!
— Как тебе спалось ночью?
— Право, даже не знаю.
— Зато я знаю. Я видела тебя.
В этот праздничный день все население села изрядно выпило. Пили и стар и млад, даже ребятишки — с позволения родителей, конечно,— приложились к рюмочке сладкой наливки.
Анна Тёре не выпила ни глотка. Она словно предчувствовала, что ей необходимо будет сохранить ясность ума.
Поведение старшего лейтенанта Буриана несколько сбило ее с толку.
Времени у нее было в обрез. Надо действовать — это она понимала отлично. Отрезав кусок жареного мяса, хлеба и отсыпав домашнего печенья, она быстро и ловко все завернула в бумагу. Затем, отыскав дорожную сумку Эммы, положила туда еду и две книги, которые привезла с собой дочь. Вероятно, она надеялась, что сможет здесь в привычной сельской тишине позаниматься. Ведь ей предстоит уже второй курс. Однако кто же занимается в августе?
В доме не должно остаться ни одной ее вещи! Взяв сумку, Анна отнесла ее в самый конец сада и спрятала в кукурузе. На дороге, позади огородов, не было видно ни души.
Она вернулась во двор и поднялась по лестнице, прислоненной к крыше.
— Эммушка… — тихонько позвала она. — Эммушка! — повторила она громче.
Осмотрев чердак сквозь щель в дверце слухового окошка, Анна никого не увидела. Тревога сдавила ей горло — уже, не сделала ли дочь что-нибудь над собой?
Поднявшись на чердак, Анна на цыпочках обошла трубу. Там за трубой, сжавшись в комочек, на балке сидела Эммушка.
— Я звала тебя.
Девушка непонимающе взглянула на мать.
— Разве ты не слышала?
— Нет.
Над головой Эммушки тянулась вторая толстая балка, веревка, оставшаяся на ней с прошлого года, тоже выглядела довольно странно. Что было на ней тогда подвешено? Окорок? Корейка?
— Идем!
Эммушка показалась ей более растерянной, чем вчера, когда приехала. Девушка послушно встала.
— Я могу сойти вниз?
— Можешь. Иди вперед.
Лицо Эммушки, будто чуть-чуть просветлело — наконец-то она освободится из чердачного плена.
«Нет, это же веревка для сушки белья! Слава богу, глупышка ее, кажется, даже не заметила. Да она и не могла ни о чем таком подумать, несчастная…» — успокаивала себя Анна.
Возле дверцы, прикрывавшей чердачное окно, Анна тронула Эмму за плечо.
— Скажи, Эммушка, ты совсем не чувствуешь себя несчастной?
— Чувствую. Теперь чувствую.
— И давно?
— С утра.
Мать поняла почему, и это огорчило ее еще больше.
— Ты хорошо спала ночью?
— Право, даже не знаю.
— Зато я знаю. Я видела тебя.
Девушка, неуклюже переступая со ступеньки на ступеньку, слезла вниз. Мать пристально вглядывалась в ее фигуру. Однако ничего не заметила и успокоилась. А может быть… Может быть, все это неправда? Увы, правда, горькая правда. Вчера вечером она расспросила дочь до мельчайших подробностей: Эммушка знала все точно и определенно, перечислила все признаки и симптомы беременности, по-ученому холодно и бесстрастно. Но «на и теперь так же холодна и бесстрастна, в этом весь ужас!
Эммушка держала конец стремянки, пока не слезла мать.
— Погоди!
Анна позвала Дёзёке и Идуку.
— Прощайтесь. И запомните — Эммушки дома не было!
С любопытством, погладывая на свою загадочную старшую сестру, дети стали с ней прощаться.
— Про голубей я расскажу тебе в следующий раз,— сказал мальчик.
— Красивые у меня волосы? — Идука повертела головкой, причесанной Эммушкой.
Эммушка поцеловала детей. Сестричку и брата. Старая Тёре не удержалась от слез.
Отправив детей и мать в дом, Анна проводила старшую дочь в сад, где была спрятана дорожная сумка.
— Иди не на вокзал, а на полустанок: там нет кассы, сядешь в вагон без билета, купишь его потом у проводника.
— Ты не волнуйся так за меня, мамочка!
— Обо мне не думай, думай о себе! Денег тебе хватит? Вот, возьми.
Анна сунула ей в карман жакета свернутые ассигнации.
Уже отойдя на порядочное расстояние, Эмма вдруг, вспомнила об этих деньгах и развернула их. Четыреста форинтов! Она обрадовалась, было, такой большой сумме, но тут же спохватилась:
— Бедная моя мамочка!
В одной из сотенных купюр лежал листок бумаги. Эммушка прочла на нем: «Ты была моей самой любимой дочерью».
Девушка улыбнулась: — «Анна Тёре. И ее любимая дочь — Эмилия Тёре».
Глаза девушки затуманились.
Анна между тем чуть ли не бегом вернулась в дом, быстро переоделась в нарядное платье и взяла младших детей за руки:
— Идемте. Ах, да, кошелек. Есть у меня триста форинтов, прогуляем их все без остатка!
— Оставила бы немного, Аннушка. Завтра ведь тоже день будет.
— О завтрашнем дне не думайте, мама! Все будет хорошо.
Дёзёке и Идука были несказанно рады неожиданному предложению матери.
Так они и шли до самой ярмарки, взявшись за руки. Посредине мать, по бокам дети. Только уже и самой гуще толпы на площади Анна вынуждена была, отпустить их руки.
У палаток они купили турецких пряников с медом и мороженого. Липкими от сладкого руками Дёзёке долго выбирал себе губную гармошку. Идука выбрала красивую серебряную цепочку на шею, на которой висела старинная монета из «настоящего» золота. В тире Дёзёке стреляя в два раскрашенных яйца и в чертика с вилами. С третьего выстрела чертик перевернулся, и стрелок получил в награду гусарский кивер. Сначала он нес свой трофей в руках, а когда они сели на карусель, нахлобучил его на голову. Все трое летели рядом — вверх-вниз, вверх-вниз. Анна то и дело вскрикивала, будто от страха, дети ей вторили, Идука и в самом деле побаивалась. Вскоре к ним присоединился Фридешке Халмади. Анна купила ему у кондитера стаканчик медового напитка.
