выпил, снова не закусив.
— Ваня ведь мне был нужнее, чем я ему, а я все равно играл в этакого аристократа духа…
Воронову начало казаться, что Скорняков стремительно опьянел и начинает нести чушь, но тот, будто прочитав его мысли, сказал:
— Не пьян я, не пьян. Я, знаете ли, пить умею… Так вот, об этом городище… Не помню… то ли я упоминал, то ли вы… О мужчине, который пропал во время войны…
— Да-да, — подтвердил Воронов, — была такая тема…Кажется, Нателла вспоминала… А может, и Овсянников…
— Вот, видите! Не помните!
Скорняков снова налил водки себе. Потом, подумав, налил и остальным.
Поднял стакан.
— За память!
Потом продолжил:
— С одной стороны, вам было безразлично, потому и пропускали мимо ушей, как говорится.
— Ну да, — согласился Воронов. — Но это не оправдание и не отказ от поиска.
— Вас-то что сейчас так побуждает? — поинтересовался Скорняков, и видно было, что ответ важен для него.
— Много мелочей, которые не дают спокойно спать, но, главное, — мое ремесло. Терпеть не могу несправедливость.
— Ну… это романтика, — начал Скорняков, но Воронин перебил.
— Никакой романтики, все просто! С Овсянниковым я знаком лично, поэтому знаю точно: он человек простой и надежный. Если бы у него кто-то попросил помощи, он бы ее оказал. Оказал бы, но при одном условии: он считал бы эти действия справедливыми и честными. И не спорьте со мной по поводу старика! Я видел, я решил! И это не из-за того, что сейчас водочки принял. И смерть Овсянникова не должна быть фактом статистики.
— Но вы же сами сказали, что нет никаких зацепок у следствия, — почти задиристо напомнил Скорняков.
— Так бывает, — лениво ответил Воронов и посмотрел на бутылку. — Но все только начинается. И потом… Убийство Ивана Герасимовича не было самоцелью. Не обижайтесь, но никакими особыми достоинствами он не обладал, как и большинство простых людей. А убили его, стремясь получить что-то, что могло помочь в поисках…
— Но… — начал было Скорняков, но Воронов жестом попросил молчать.
Продолжил:
— Это «что-то» могло быть и условием продвижения, и частью разгадки…
— Как наша обрезанная тряпица? — все-таки вмешался Скорняков.
— Как наша тряпица, — подтвердил Воронов и продолжил: — Мы ведь даже не знаем, было это у Овсянникова и он отказался отдать или ничего не было и вообще не существует. И, поскольку поиск конкретного убийцы пока ни к чему не привел, я решил сосредоточить свои силы на том, чтобы не дать получить желаемое тем, кто Ивана заказал.
Скорняков вздохнул, а Гридин разлил водку: помянем Овсянниковых…
Поставив пустой стакан на место, Воронов обратился к Скорнякову:
— Так что вы вспомнили, Михаил Иванович?
— Да, действительно, вспомнил. Пропавший мужчина этот — какой-то особист. Вам ведь рассказывали, что тут было довольно много эвакуированных? И, видимо, говорили, что это семьи из Ленинграда были, но это не совсем так. Об этом мне Иван и рассказывал. Дело в том, что отец его был тут в сельсовете и приезжих на постой не взял. Отказался: мол, своих укладывать некуда. Ну, вроде отбился. А через несколько дней приезжают эти самые «сопровождающие» и селятся у Овсянниковых, но уже без всяких разрешений. А им попробуй откажи! Приезжали они часто, жили тут несколько дней и уезжали. Почему и куда ушел тот, кто пропал, неизвестно, но Иван меня уверял, что особист этот его несколько раз расспрашивал про «заимку» и объяснял, будто еще в Гражданскую тут воевал и на заимке бывал. Может, воевал, может, врал.
Скорняков закурил.
— Если особист, то есть чекист, то вполне мог тут быть в двадцать первом, когда восстание подавляли.
— Какое восстание?
— У-у-у, — закатил глаза Скорняков. — Тут в двадцать первом году такое было! Хлеще, чем антоновщина на Тамбовщине. Транссиб перекрыли, советскую власть разогнали! В общем, серьезное дело было, но сейчас оно нам важно лишь как обстоятельство. Особист этот много раз бывал на заимке и брал Ивана в проводники. Мальцу-то интересно с настоящим чекистом по тайге ходить. Да, тот еще ему разрешал из пистолета стрелять, из настоящего! А что для мальчишки может быть интереснее! Вот он его и провожал туда. Однако вел так, чтобы самому этому особисту пройти туда было трудно, почти невозможно. Только с Иваном. Ну, у мальчишки свои резоны были, понятные. Так вот, Иван позднее сопоставил кое-какие детали и высказал предположение, что особист этот еще в двадцать первом году что-то узнал про «колчаковское золото».
— Это какое? О котором до сих пор спорят? — вмешался долго молчавший Гридин.
— Оно самое — вывезенное из Петрограда еще в тысяча девятьсот пятнадцатом году частью в Казань, частью в Нижний Новгород. Вывозить его продолжали и потом, и сложилось так, что основная часть оказалась в Казани. А потом началась чехарда не только политическая, но и «золотая». Запас оказывался то в Казани, то в Нижнем, то в Уфе, то в Самаре. Наконец, его в Казани захватывают белые и отправляют в Омск. А там вскоре власть берет Колчак. Это, друзья мои, сюжет не только кинофильма или приключенческого романа, а докторской диссертации, и не одной. А потом, у Колчака, с золотом начинают происходить странные вещи, и куда-то оно исчезает. Ищут его по сию пору,
