Туз забылся только под утро. Когда вошла хмурая, невыспавшаяся Василиса, он посмотрел на нее с ободряющей улыбкой.
– Мы можем поехать туда прямо сейчас? – спросил он. И удивился, как спокойно прозвучал его голос.
– Можем, – сказала дочь, – мы все можем. Ты лучше скажи, как себя чувствуешь? Может, ехать никуда не надо, а лучше вызвать врача?
– Я в порядке, – бодро возразил Туз. И он действительно чувствовал себя вполне пристойно. – И как он тебе показался?
– Братик, что ли? Братишка? – хмыкнула Василиса. – Здоровый парень, весь в нашу породу. И зовут – Ваня. Можно и Жаном звать – одно и то же.
– Ты не сердишься, дочь? – вдруг спохватился Туз.
– Папа, – сурово произнесла Василиса, которая тоже не спала большую часть ночи и прикидывала все возможные варианты дальнейшего развития событий. – Ты, я вижу, совсем рассиропился, как писали когда-то в книжках. Но я должна предупредить тебя сразу: ему не за что любить нас с тобой. Зато, возможно, есть за что ненавидеть. Да-да, только не смотри на меня глазами праведника. Мы с тобой не праведники. Особенно по отношению к нему и к Оксаночке. И кто знает, какие счета выставит он нам с тобой. У него было достаточно времени, чтобы насчитать по полной программе. Ты не знаешь это поколение, а я их вижу в техникуме каждый день. Папа, это тяжелые ребята. От них не стоит ждать снисхождения.
С лица Туза так и не сходило умильно-покорное выражение, все больше и больше раздражавшее Василису. Неужели это просто ревность к объявившемуся братишке, которого он вдруг возлюбил всеми фибрами души, хотя и не видел еще ни разу, подумала она. И вдруг почувствовала, как ей не хватает насмешливой уверенности Артура, его умения чувствовать себя как рыба в воде в любой ситуации и называть вещи своими именами.
– Я хочу его видеть.
Голос Туза по-прежнему звучал возвышенно-страдальчески. Василиса поняла, что с ним произошло что-то серьезное и он уже никогда не будет тем, каким она его знала всю жизнь и любила. Он будет другим, и неизвестно, что она будет испытывать к этому другому человеку.
В машине они молчали, погруженные каждый в свои мысли. Туз незаметно для себя принялся думать об Оксане, пытаясь представить себе, как она сейчас выглядит и какой будет их встреча, теперь ставшая, по его разумению, неминуемой. А Василиса все ни как не могла успокоиться от того переворота, что произошел в отце, от осознания, что теперь не только она единовластная правительница его сердца, но и какой-то Ваня, от которого еще неизвестно чего надо ждать. И результатом этих горестных недоумений сам собой становился вывод: сейчас никого ближе Артура у нее, как выясняется, нет.
Торжественной встречи не получилось. Шкиль, отворявший им ворота, сказал, что Ваня побежал на пруд купаться. Он вообще очень следит за собой и гордится своим тренированным и ловким телом.
Шкиль был доброжелателен, но без заискивания. Известие Василисы, что они хотят приехать, не было для него неожиданным. Не в прокуратуре же на глазах сотрудников встречаться блудному отцу с благоприобретенным сыном? Заметил он сразу и чрезмерную задумчивость Василисы, и некоторую раздраженность, с которой она обращалась к отцу. Ну и, конечно, поразил его сам Туз – воистину за одну ночь он стал другим человеком.
Они прошли в кабинет, Василиса отправилась на кухню готовить кофе, а Шкиль уже совсем было приготовился завести разговор о прискорбном вчерашнем событии в ресторане, как в кабинет влетела испуганная Василиса.
– Артур, у тебя там в чулане кто-то возится!
Шкиль мысленно выругался. Утром он хотел выпустить из чулана Мотю, которого накануне свалил с помощью лошадиной дозы снотворного, и выпроводить его в город до приезда Туза. Но Мотя спал глухо, мертвецки. Пришлось понадеяться, что он проспит еще долго, но, видимо, действие снотворного все-таки закончилось.
Едва Шкиль открыл дверь чулана, как оттуда выкатился взъерошенный Мотя с выпученными глазами и с криком «Ну, блин, сейчас обоссусь на фиг!» ринулся в туалет. К счастью, туалет был свободен, ибо трудно себе даже представить, что произошло бы, если бы его кто-то занимал.
«А может, это и к лучшему, – подумал Шкиль, – сейчас мы и расставим все точки над i».
Он вернулся в кабинет и успокоил Туза и Василису:
– Ничего страшного, просто один наш общий знакомый вчера перебрал и заснул в чулане. Бывает.
И тут в кабинет вошел завершивший все свои неотложные дела Мотя. Оглядев похмельным взглядом всех присутствующих, он удовлетворенно кивнул. А потом гаркнул:
– Здорово, дядя Жан, а ты чего здесь забыл?
Потом он перевел свой взор на Василису и стал изображать своим непослушным лицом немыслимую радость:
– Вася, и ты здесь! Сколько мы с тобой не виделись?
Василиса только рукой махнула в ответ.
– Вот так забывают друзей детства, – жалостливо заканючил Мотя. – А ведь мы с тобой в одной песочнице куличи лепили. В одном детском саду в день Великой Октябрьской социалистической революции стихи читали. В одной школе целоваться учились. А потом еще…
– Артур, его можно остановить? – раздраженно спросила Василиса.
– Сейчас я его остановлю, – пророкотал Туз голосом того самого легендарного прокурора, которого все в городе знали и опасались, и стал угрожающе подниматься из кресла.
– Что, все на одного? – проницательно прищурился Мотя. – Спелись?
– Мстислав, ты думай, что говоришь! – грохнул кулаком Туз.
– А я, дядя Жан, что думаю, то и говорю, – уперся Мотя. – Я что, не вижу, что тут заговор? Слетелись вороны кровь молодецкую пить!
Василиса невольно прыснула.
– У него, видимо, с перепоя мозги спеклись, надо слегка подлечить, – нашел выход из тупика Шкиль.
Он вышел на кухню и тут же вернулся с банкой холодного пива. Он сам открыл ее и сунул Моте. Тот взял ее двумя руками и после слов: «Пиво враг народа, но наш народ врагов не боится», немедленно опорожнил ее до последней капли, ухая после каждого затяжного глотка, будто филин. По лицу его тут же ручьями потек пот. Он рухнул в пустое кресло и блаженно затих.
– Сейчас он очухается, и мы сможем с ним поговорить. А пока, Жан Силович, я введу вас в курс дела…
И Шкиль коротко и четко, как в суде, рассказал о самостийных подвигах Моти. Тот в это время в своем кресле иногда взбрыкивал по-лошадиному головой и вскрикивал: «Атаман!», однако потом снова растекался по креслу…
– Что, Мстислав, это действительно ты сам снимал? Фотографии эти паскудные? – спросил Туз, когда Шкиль замолчал.
– Снимал, – не стал опровергать Мотя.
– И деньги потом вымогал? С родственников и друзей?
– Вымогал? – оживился Мотя. – Нет, дядя Жан, я предлагал вернуть деньги за предоставленные услуги и полученные удовольствия. И вернуть не мне, а перевести на счет в Ташкенте. А вы знаете, какой это счет?
– И какой? – опешил Туз.
– А может, это счет детского дома, а? Или общества воинов-афганцев? Или жертв землетрясения? Вам какой больше нравится? Может, фонд беженцев? Или соотечественников, оставшихся без родины?
«Ну, Мотя, молодец, – не смог сдержать восхищения Шкиль. – Что значит школа и выучка!»
– И снимал! А что с того? Пусть наши богатеи немного поделятся с ограбленным народом. Они, суки, жируют, развратом занимаются, деликатесы жрут, не знают, чем еще свою утробу ненасытную набить, а люди вокруг – бедствуют! А пенсионеры? А бюджетники?
Мотя окончательно вошел в роль и разорялся теперь не хуже, чем оратор на митинге коммунистов.
– Ну да, и Гонсо ты тоже в олигархи записал? – наконец нашелся поначалу опешивший от Мотиной пропаганды Туз.
– А тут другая история, – взвился поймавший вдохновение Мотя. – Если тебе прокурор имя, имя крепи делами своими!
Василиса невольно фыркнула, вспомнив забытый лозунг советских времен: «Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими». Они весело переглянулись со Шкилем.
– Какой это работник прокуратуры, если его первая попавшаяся коза берет за хрен и ведет в кабак, где вытворяет с ним все что хочет? Нужны нам в прокуратуре такие работники? Я считаю, не нужны.
– Прокуратуру не тронь! – не выдержал Туз. – С прокуратурой есть кому разбираться. Ишь, за прокуратуру он обиделся!
– Да, я такой! – не сдавался Мотя. – Мне и за прокуратуру обидно. И за город наш. И за державу. Вот такой я! Не то что некоторые!
– Да, вижу какой! – сказал несколько обалдевший от такого поворота дела Туз.
– Жан Силович! – пошел ему навстречу Шкиль. – Думается, картина, как говорится, ясна. И сейчас мы вряд ли узнаем что-нибудь новое. Давайте-ка отправим Мотю домой, пусть передохнет, приведет мысли в порядок. Давай, Мотя, поднимайся, я тебя провожу.
– Эх, атаман-атаман! – чуть ли не со слезами воскликнул Мотя. – Я думал, ты… А ты! Какой ты мне после этого атаман? Поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог… Ждал сострадания, но нет его… Ждал утешителей, но не нахожу… Выхожу один я на дорогу… Ямщик, не гони лошадей… Чуть помедленнее, кони… Нам собраться – только подпоясаться!
