– Пошли, Мотя, – уже строго и нетерпеливо сказал Шкиль. – Не доводи до греха.
– Жил отважный атаман, – затянул было Мотя, но тут же поправился и торжественно сообщил: – Был, да весь вышел!
С этими словами он был выведен Шкилем из дома, и какое-то время его причитания еще доносились уже со двора.
Шкиль вернулся через несколько минут.
– Повезло, как раз машина шла в город, я его и погрузил. Очухается – можно будет нормально поговорить.
О том, что, садясь в машину, Мотя подмигнул ему и сказал: «А здорово мы их развели, атаман!» – он, разумеется, сообщать не стал.
– Вот стервец! – не мог успокоиться Туз. – Стыда ни в одном глазу! А ведь я его с колыбели знаю! Надо с ним что-то делать…
– Я думаю, сейчас его надо просто удалить из города, – рассудительно сказал Шкиль. – Чтобы не маячил тут, не смущал людей и не возбуждал ненужные разговоры. А что касается дел с вымогательством и шантажом, то… Мотя не дурак, он все точно рассчитал. Нет заявлений потерпевших – нет дел.
Туз хотел было что-то возразить, но как раз в этот момент в дверях появился Ваня. Волосы у него были мокрыми после купания, от него так и веяло молодой свежестью и силой.
А Гонсо в это время работал. Проведенные экспертизы полностью изобличали Замотаева в совершенном преступлении, и дело можно было смело готовить к направлению в суд, однако интуиция подсказывала Герарду Гавриловичу, что ставить точку еще рано…
Ожидая попросившегося на допрос Замотаева, он с огорчением думал, что никаких фактов, указывавших на его связь с другими преступлениями, обнаружить пока не удалось. Он искал в сводках сообщения о хищениях в церквях или у священников, но фактически ничего не нашел. Заявлений на сей счет не поступало, было лишь два сообщения о волнениях среди верующих двух районов, заподозривших пропажу икон и церковной утвари, о чем ему сообщили коллеги из областной прокуратуры. Но это были лишь невнятные слухи. И вот это смущало больше всего – Замотаев крал, но почему ни одного заявления? Он что – так запугивал своих жертв? На него это не похоже, не его это стиль…
Ну что ж, нет прямых доказательств, нужно искать способы психологического воздействия или установления контакта с преступником. Туз рассказывал, как он несколько лет назад допрашивал одного мошенника по кличке Погремушка, с которым оперативники бились без всякого толка. Они ему вопрос, а он в ответ плачет, какой он несчастный, сколько несправедливостей пережил, сколько обид видал… Опера его, разумеется, перебивают – ты давай по делу, сопли на зоне разматывать будешь. А он опять в плач. В общем, доставили его к Тузу, а тот накануне на свадьбе гулял, да так, что чуть ли не всю ночь по молодому делу куролесили… Сидит Туз, глаза слипаются, в голове шум, язык как рашпиль, а напротив Погремушка гундосит свою песню про несчастную жизнь и плохих людей, которые ему эту жизнь «спортили». Ну, Туз и решил – пускай Погремушка потрындит, а он чуть в себя придет. Погремушка соловьем заливается, а Туз лишь головой сочувственно кивает, водичку попивает да про холодное пиво думает… Так они час просидели, а потом Погремушка говорит: «Хороший вы человек, душевный, не то что некоторые прочие, которые слова не дают сказать человеческого. Давайте бумагу – буду писать чистосердечное признание, потому что для такого человека мне ничего не жалко!»
Туз водичку допил и протянул Погремушке бумагу и ручку. А потом, глазам своим не веря, смотрел, как Погремушка, высунув от усердия язык, пишет признание и подписывается.
Тут и Замотаева ввели.
Модест Владиленович посмотрел на Гонсо сочувственно и сказал:
– Ну и что же нам делать, Герард Гаврилович?
– Я бы вам посоветовал, но… Не знаю, к каким выводам вы сами пришли, Модест Владиленович. На самом деле человек всегда сам принимает решение, даже когда решать ничего не хочет.
– Это все философия, Герард Гаврилович, а у меня ситуация конкретная. Не только вы тут такой умный, оказывается, есть и другие. Меня вчера капитан Мурлатов навещал. И знаете, что он мне сказал?
– Что же? – встревоженно спросил Гонсо.
– То же, что и вы. Мол, не верит он, что за мной других дел нет. Так что, говорит, колись по-хорошему, пока я добрый, а то я с тобой по-своему разберусь…
– Ну, что ж, – пожал плечами Гонсо. – Капитан Мурлатов при исполнении…
– Ну да, – кривая усмешка скользнула по губам Замотаева, – а то мы с вами не знаем, как он исполняет и что…
– Так от меня вы чего хотите? Чтобы я вас спасал от Мурлатова?
– Ну, Герард Гаврилович, зачем вы так? – укоризненно протянул Замотаев. – Вам это не идет. Я, конечно, понимаю, у вас сейчас неприятности…
Гонсо словно холодной водой окатили.
– Откуда вы знаете?
Замотаев мягко улыбнулся:
– Во-первых, у вас это на лице написано…
Герард Гаврилович вспомнил про свою физиономию, разукрашенную боевыми ранами.
– А во-вторых, следственный изолятор странное учреждение – там все становится известно еще быстрее, чем на воле… В общем, вашему капитану я говорить ничего не хочу. Потому как он грубиян и хам. К тому же я почему-то совершенно убежден, что если я ему расскажу о том, что его и вас интересует, он использует это лишь в своих сугубо корыстных интересах. Признаться вам – другое дело. Вы и честны, и симпатичны мне… Да к тому же мои признания могут помочь вам одолеть свалившиеся на вас неприятности. За успех люди готовы простить и забыть все.
– Спасибо, конечно, Модест Владиленович, но мне кажется, ваше решение продиктовано не столько благосклонностью ко мне…
Замотаев удивленно поднял брови.
– Ваше решение о признании объясняется, как мне кажется, тем, что отец Василий на сей раз взял в вашей душе верх над отцом Антонием.
– Ну, что ж, я в вас не ошибся, уважаемый Герард Гаврилович. Я и сам не смог бы сформулировать изящнее и точнее причины моего выбора… Во день несчастия – размышляй. Вот я и размыслил…
Оказалось, что к сорока годам Модест Владиленович оказался в положении, досконально описываемом выражением «ни кола ни двора», ибо бесплодная его жена завела себе любовника, молодого и наглого, с которым вместе и выгнала его из квартиры. Мало того, и профессии никакой к этому времени у него не было, потому как в годы рыночных катаклизмов он пытался быть бизнесменом, дилером, менеджером и даже коммивояжером, а в результате к сорока годам оказался вольным художником без средств к существованию.
И судьба погнала его пинками туда, где он спасался, когда папа его Владилен впадал в белую горячку, а именно: в одну из десяти городских церквей, куда он и устроился в лучших традициях советских диссидентов старостой. Надо сказать, что Модест Владиленович пребывал в то время в самом отчаянном расположении духа, близком к болезни. Он доводил себя до изнеможения рассуждениями о том, что он тряпка, ничтожество, бездарность. Его вгоняли в бешенство звучавшие отовсюду откровения новых богатеев, что только полный идиот в наше время не может сделать себе состояния. И мысль, что воруют теперь все, кроме дураков, стала его главной идеей. Потому, увидев однажды в кабинете батюшки открытый сейф с деньгами, он, даже не задумываясь, словно по заранее обдуманному плану, сунул их в карман и был таков.
В тот же день он уехал из Лихоманска в Москву, где, лежа на койке в гостинице и прислушиваясь к безумному нервному напряжению этого города-монстра, обуянного дьявольскими соблазнами, увидел совершенно ясно и точно, чем будет заниматься в дальнейшем…
И пошло-поехало… Он приезжал в какой-нибудь российский город, облачался в припасенную рясу и шел в храм, где представлялся священником православного прихода Эстонии или Литвы. В разговоре упоминал о своих высоких знакомствах в среде высшего духовенства, иногда даже принимал участие в службе – занятие, в котором он был настоящим знатоком с детских лет, а к вечеру просился на ночлег к кому-либо из «коллег». Он никогда не крал в самих церквях, только в кабинетах и жилищах священников. Расчет его был безошибочен. Церковники ни разу не заявили в милицию о пропаже. Одни даже мысли не допускали, что облапошил их «коллега». Другие не хотели заявлять, чтобы не допускать милицию в свои тайники, так как больше всего не хотели какой-либо огласки. А еще он не крал в Лихоманске, потому что тут он предавался отдыху и размышлениям.
Модест Владиленович, давно уже оставивший мысли о собственной ничтожности, завел себе тайник, куда складывал самые ценные вещи, и жил в свое удовольствие, выдавая себя за героя нашего времени – удачливого предпринимателя. Украсть панагиар в лихоманском храме ему предложил один московский коллекционер, с которым он постоянно имел дело. По своим каналам коллекционер узнал, что панагиар этот – очень ценный. До революции хранился в домашней церкви одного знаменитого дворянского рода. А в лихоманскую церковь его определили в свое время безбожники-чекисты, выселявшие чуждый элемент из родового имения…
