верите?
– Верю… Пришлось поверить, когда Рома в Чечне, закрыв меня собой, сам только чудом жив остался. Вот, – Ваник залез во внутренний карман спортивной куртки и вытащил оттуда сложенный до самого маленького размера листок.
Самоварова вспомнила о стопке чистых листов и ручке, лежавших в день смерти генерала на столе трапезной и позже увезенных следствием с прочими вещдоками.
Развернув судорожно листок, Ваник, не выпуская его из рук, поднес бумагу к ее лицу.
«Произошедшее (далее шла дата, час и точный, как в документах на собственность, адрес дома) прошу считать моей последней волей и в моей смерти никого не винить. Предъявитель сего произвел выстрел из гладкоствольного, зарегистрированного на мое имя ружья (далее шла серия и номер) под угрозой жизни и по моей настойчивой просьбе. Генерал-лейтенант в отставке Поляков Роман Аркадьевич», – было размашисто написано на листке.
«И даже в смерти ты, Рома, струсил, – стучало в голове Варвары Сергеевны. – Не сам, чтобы полчерепа снесло, а хотел в белом кителе, да еще, может, и не в ад. И человека снова подставил. Неплохого человека… Дай бог, если он успеет затеряться», – думала она и с замиранием сердца, но безо всякого страха понимала, что впервые за все годы работы во имя закона оказалась вместе с этим Ваником на другой стороне.
– Ваша женщина знает об этом?
– Нет. Конечно, нет! И Казарян не знает, наверняка не знает… Но он кореш, он свой.
– Анну вызывал следователь?
– Вызывал. Она сказала все, что нужно было для того, чтобы от меня в конце концов отстали: с десяти утра я был в палатке на рынке. Соседи с рынка это подтвердили.
«До города лесом его ногами минут сорок. Ружье со стертыми отпечатками и коробкой патронов он прикопал где-то по пути… Записку Поляков написал в десять сорок три. Смерть, и это совпадает с протоколом осмотра, наступила около одиннадцати утра, значит, без чего-то двенадцать Казарян сумел быстро выйти из палатки, допустим, в общественный туалет недалеко от площади, где нет камер, и там они с Ваником обменялись бейсболками, а возможно, и верхней одеждой».
Через три дня после его встречи с Агатой и ее компанией жена умерла – тихо, не так, как жила, в любимом кресле у телевизора.
У Марты был выходной.
Пока она отсыпалась, Поляков поехал за продуктами на рынок в Шушинку.
Когда он вошел, груженный пакетами, в дом, на его зов никто не ответил.
Ваник еще рано утром уехал к своему земляку Казаряну: хмурому и скучному мужичку, похожему на Ваника так, будто они родные братья. Единственное достоинство этого Казаряна заключалось в том, что благодаря ему Поляков несколько лет назад попал в катран, место, немного скрасившее его жизнь.
Рубен, оставшийся без работы (Поляков уже знал об этом от уволившего его за пьянку Аркадия), попросил Ваника помочь ему перевезти какие-то вещи…
Поляков оставил пакеты с продуктами в коридоре, скинул мокасины и заглянул в столовую.
Марта сидела в кресле, на ней был новый черный шелковый халат, на журнальном столике стояла чашка кофе.
В телевизоре шла запись вчерашней программы – популярного вечернего ток-шоу.
Какие-то люди – ведущий и гости студии (черт его знает, может, и правда, как считала жена, они не актеры?) лгали в каждом своем слове и жесте.
И миллионы смотрящих фальшивку с удовольствием это хавали.
Разве может нормального человека интересовать развод не знакомых ему лично людей?
Марта считала, что может, считала, что все эти шоу – подмена забытым кухонным, а теперь еще и опасным из-за ковида чаепитиям с дворовыми сплетнями.
Эти миллионы, проживающие коллективно придуманные кучкой сценаристов несуществующие истории, еще не знали, что Марта мертва.
Не знал и Поляков, проследовавший в ванную вымыть руки.
«И среди этих миллионов сейчас, на просторах огромной страны, пока все еще резвится поломавшая не только свою, но и жизни близких Анна Каренина, а Настасья Филипповна, с лицом блядской прокурорши – любовницы Алика, в хмельном угаре бросает в топку состояние, а топка та – зев дьявольской гордыни, нашептывающей, что жизнь – не любовь, а протест против смерти или, еще хуже, против самой жизни», – думалось Полякову под мягкий шум воды, стекающей в зев плохо отмытой Ваником раковины.
«Несмирившийся поэт бросается из окна, а дурак правдорубец торопит шальную пулю.
Несчастные романтики и гордецы, пытающиеся доказать, что суть человеческого существования не в квадратных метрах, не в шубах в гардеробе, не в регалиях и автопарке, кому и что вы в конце концов доказали?!
Войны на вас нет… Там и доказывать не надо».
Пройдя в столовую, Поляков принялся разбирать пакеты с продуктами.
– Гроза скоро будет. Ты же любишь грозу, прямо как по заказу – в начале мая. Апельсины и помидоры брал у этой хабалистой Анны. Не знаю, с чего ты взяла, что у нее роман с Ваником. Такая ушлая бабенка, а с него и взять нечего, кроме настойки золотого уса, – шутил он.
Марта упрямо молчала.
Вдруг, с остановившимся на несколько бесконечных секунд сердцем, он понял, что жена, не отвечая на его вопросы, не спит…
Вызвав «Скорую», он еще долго сидел рядом на холодном полу, обнимая ее ноги.
– Зачем я выключил подогрев? – говорил он, глядя на узкие белые ступни. – Хоть и май, а дом еще не прогрелся. И ноги у тебя, как всегда, холодные. Хоть бы коврик какой бросила здесь, так нет же, все тебе не до хозяйства, все лень тебе подумать… Деточка моя, единственная моя…
* * *
Похоронили тихо и скромно: ни он, ни дочь не сочли нужным звать Мартиных многочисленных подруг. Здесь же как: позовешь одну, надо будет звать и остальных, а это обоим показалось невыносимым.
На предложение дочери, приехавшей в день смерти и оставшейся в доме до похорон, забрать его на время к себе в город Поляков отвечал категоричным отказом.
И Вольдемар, как только из дома ушла жена, куда-то исчез…
Верный, как пес, упрямый, как Мартины попытки поймать за хвост ушедшую молодость, милый, несчастный Вольдемар…
Сросшаяся с ним намертво тень, мужественно и стойко не оставлявшая его в одиночестве…
Почему он решил уйти вместе с ней?
Над участком туманом легла печаль – чистая, как натекшая за ночь на оконный откос дождевая вода, светлая, как освободившаяся душа Марты, еще недавно плескавшаяся в ее всегда как будто слегка сонных карих глазах.
Поляков медленно расхаживал взад-вперед по мощеной дорожке.
Он помнил наизусть, сколько сюда ушло паллет тротуарной плитки, сколько
