Теперь Мышкин вполне определил, кому принадлежит голос.
Литвака голос.
Дождь наверху продолжал стрекотать – то громче, то замирал совсем. Все отчетливее пахло сыростью, и скоро вода добралась до гроба. Сначала отдельные капли застучали по крышке, потом на Мышкина полились ручейки.
Его зазнобило. Тело била мелкая дрожь. Застучали зубы.
Трясучка – хорошо. Все равно что массаж. Восстанавливает кровообращение. Но слишком медленно. Надо усилить.
Глубоко, по хатха-йоге, Мышкин вздохнул и задержал в легких воздух, насколько смог. Отчетливо ощутил, как в крови накапливается углекислый газ, как он раздражает сосуды, заставляя их расширяться, дополнительно питать и согревать мышцы, освежать всю паренхиму [67] . Медленно выдыхая, он представил себе, что спускается вниз на скоростном лифте. Медленный вдох – лифт остановился. Расслабленных выдох – лифт полетел вниз.
С каждой секундой Мышкин чувствовал, как вливается энергия во все клетки тела. То загадочное и безграничное, как Вселенная, что спрятано в нем – под сознанием и еще ниже, пополняло энергетические запасы, сожженные за последние сутки и часы. Расплывшись в релаксации, растворившись в пространстве гроба, Мышкин ощущал себя тончайшей, как спиртовое испарение, субстанцией. Он открыл всего себя внешнему потоку, и, наконец, почувствовал, как сквозь него стало протекать время – мягко и медленно. И скоро время остановилось. Исчезло.
Так прошло пять или шесть лет, а может, и все сто. Мышкин неподвижно, в полном трансе и в состоянии восковой гибкости, лежал в гробу, в траншее для ленточного фундамента, под полутораметровым слоем мокрого щебня, ничего не чувствуя и не зная. Он забыл, кто он такой, откуда, и как сюда попал.
Но что-то изменилось наверху. Он услышал далекий звук мотора. Мышкин ничего не подумал. Мыслей не было. Знание пришло само: работал, приближаясь, мотор микролитражки.
Затем он отчетливо услышал прямо над собой два тихих голоса. Сердце вдруг заколотилось – один из голосов был женский. Очень знакомый – до боли, из той жизни, когда он был человеком, а не полутрупом, и был уверен, что счастье – всего лишь отсутствие горя.
Послышался над головой металлический скрежет. И снова знание пришло без его участия: визжала о мокрый щебень совковая лопата.
Холодные ручьи ушли в сторону – приподнялась крышка гроба. Кто-то, кряхтя и ругаясь, отшвырнул ее. Над лицом Мышкина склонился Литвак.
Он молча рассматривал Мышкина. Потом спросил:
– Живой?
И не дожидаясь ответа, включил светодиодный фонарик на зажигалке. Голубой луч, словно клинок, пронзил Мышкину один глаз, потом другой.
– Нормально, – пробормотал Литвак. – Реакция зрачков имеет место. Да ты еще лучше, чем был, Полиграфыч!
И спросил – громко, недовольным тоном:
– Долго еще валяться будешь, курортник? Здесь не Канарские острова. Вставай, простудишься! И я из-за тебя насморк схвачу.
Мышкин шевельнулся, потом медленно, с невыносимым трудом приподнялся. Литвак схватил его за руку, словно железными клещами, и, подталкивая, помог выбраться из могилы.
Мышкин тупо сидел на краю траншеи. Сидел как на пляже, опираясь на правую руку, а левой рукой обхватил пятку. Дождь жемчужно сверкал в свете автомобильных фар. Он был теплый и бережно смывал с Мышкина грязь, пот и кровь.
Литвак постоял рядом, помолчал, зашвырнул лопату в кусты, ушел к машине, открыл заднюю дверь и уселся там.
Медленно открылась дверь водителя. Сквозь серебристые косые линии дождя Мышкин разглядел мерцающий невесомый силуэт.
Тень шевельнулась и двинулась к его могиле. Подошла вплотную, нежно обняла Мышкина за шею и прижала к себе.
– Милый, – шептала Марина. – Милый… Ты здесь. Я тебя вижу и чувствую…
Ее теплые слезы потекли по лицу Мышкина. Он слизнул их у своих губ и осторожно прижался щекой к ее лицу.
– Милый, – продолжала шептать и беззвучно плакать марина, прижимая Мышкина к себе, как ребенка.
– Время, – донесся от машины голос Литвака. – Хватит. Прощайтесь.
Марина чуть отстранилась.
– Ты еще не можешь говорить?
Мышкин качнул головой, набрал воздуха, но слов не получилось. Из груди вырвался сдавленный щенячий скулеж. Потом пришли слова.
– За-за-за ч-ч-ем? – прошептал он. – Ты т-т-то-же с ним? – с непереносимой мукой произнес он.
– Я узнала все три часа назад. А до того несколько дней была в коме.
– Они воспользовались тобой… Огурец зомби. Ты была мертвой. И лежала в морге. Меня арестовали за убийство. За то, что я тебя убил. Потом он забрал тебя из морга. Раньше они расправились с Ладочниковым. И его женой, беременной. Потом с ее отцом. Еще раньше взорвали и сожгли всю семью Кокшанского. Сожгли его ребенка… пять лет, девочка. Она не хотела учить английский, говорила, что грубый язык… Убили в машине Сергея – он охранял меня, и с ним я был живой, но недолго.
Она с болью посмотрела на Мышкина и снова беззвучно заплакала.
– Господи! Это когда-нибудь кончится?..
– Это не кончится никогда, – хрипло выдохнул Мышкин. – Не кончится, пока они хозяева нашей жизни. Пока мы всего лишь чьи-то вещи.
– Я пообещала ему… Если он тебя вытащит и поможет уйти, я… снова вернусь к нему. Официально. И навсегда. Сначала я думала сразу уйти вслед за тобой, чтобы искать и найти тебя там . Но сколько придется искать? А если целую вечность? У меня на такое не хватит сил. Но ты, слава Богу, здесь, а не там . За это можно отдать все. Я была готова дорого заплатить за ту каплю счастья, которую ты мне дал. Но какой бы не оказалась цена, она все равно не будет чрезмерной. Ты живешь – и я поэтому счастлива. Нет сейчас на свете женщины счастливее меня. Пойми: я могу и дальше тебя любить, живого, где бы ты ни был и с кем. Никто не может мне запретить каждую минуту думать о тебе… – она говорила все тише, Мышкин не слышал слов – их заглушал дождь, но он и без того знал, о чем она говорит. – Сейчас я – чужая собственность, чужая вещь. Но вечно так продолжаться не может. Только бы ты меня дождался, не забыл и не бросил.
Подошел Литвак.
– Ты соображаешь, что уже давно должен исчезнуть? – раздраженно спросил он Мышкина. – Причем немедленно и надолго!..
– Да… – обронил Мышкин. – Отвези меня в Сосново. И дай свой мобильник.
– У тебя уже есть мобильник! – возразил Литвак.
– Чужой. И связь – в одну сторону.
– Тумановский, конечно.
– Не все ли равно? Главное, я не могу с него звонить. Только принимать.
Литвак поколебался.
– Черт с тобой! – наконец сказал он. – Пользуйся моей добротой… В последний раз. Мобилу дам, а вот в Сосново не повезу!
– Почему?
– Ты и так уже в Соснове. Видишь вон ту полоску над леском?
– Вижу.
– Главная улица. Оттуда до дачи Волкодавского километра полтора. По лесной дорожке. Все на этом! А с моей трубки больше одного раза звонить не советую. В России прослушиваются все мобильные телефоны. Без исключения. Даже путинские. Так что второй звонок может оказаться в твоей жизни последним. Пошли, Марина! Надо срочно отсюда убираться.
– Да… – тихо сказала Марина.
Литвак ушел, снова сел на заднее сиденье и захлопнул дверь. Марина погладила ладонями щеки Мышкина, повернулась и медленно ушла. Запустила мотор, зажгла фары, включила передачу.
Но задняя дверь снова открылась.
– Стой! – закричал Литвак. – Момент! Дмитрий, повторяю: Марина и я живы до тех пор, пока ты мертв. Если они узнают, что ты восстал из гроба – вернут обратно. И нас к тебе – за компанию.
Мышкин кивнул.
Машина осторожно взяла с места. Мышкин постоял немного и двинулся в сторону светлой полоски над лесом.
34. Прощай, полковник Костоусов!
Ночью да еще под дождем, который снова превратился в тропический ливень, Мышкин никогда не нашел бы дачу Волкодавского, которая была не в поселке, а в стороне, в сосновом бору – в конце лесной тропинки. Но он знал заранее, что выйдет правильно. Нужно только отпустить вожжи. Подсознание, как лошадь, выведет.
Но как только Мышкин вышел из мутного света фонарей, ступил на лесную тропинку и сделал несколько шагов в полной темноте, кто-то внезапно ударил его деревянным молотком по лбу.
Из глаз посыпались искры – голубые и красные на черном бархатном фоне. Оглушенный, оцепеневший, Мышкин стоял, раскрыв во всю ширь глаза и ожидая нового удара.
Постепенно до Мышкина дошло: никто не нападал. Удар был сильный, но равнодушный и тупой, без чувства.
Вытянув вперед руки, как слепой, Дмитрий Евграфович нащупал мокрый и скользкий ствол. Сосна, мачтовая.
Нагнулся, пошарил по земле. Впереди – мокрые, но острые сосновые иголки толстым ковром, мягкий мох и мелкие сучки. Сзади земля тоже мокрая, но твердая.
Значит, тропинка делает здесь поворот. Придется смотреть ногами и отмечать, что под ними – утоптанная тропа, охваченная вековыми корнями, как шпангоутами, или хвойный ковер.
Так он прошел с полкилометра, оставив позади несколько поворотов и ни разу не уклонившись в лес. Остановился, когда обнаружил, что вокруг стало заметно светлее. Дождь пошел на убыль.
