– Ты и правда помнишь? – мягко спрашивает он. – Ты помнишь, как себя чувствовала? Тебе очень нравилось быть моей любимой девочкой. Моим маленьким ангелом. Ты очень гордилась тем, что лучше матери. Ты давала мне то, чего не могли дать другие, Кэтрин.
Сейчас он стоит совсем рядом. В этом ощущается какая-то непристойная интимность, от которой у меня холодеет внутри.
– А ведь ты помнишь все. Им всем нравилось… но ты была совсем другой. Никто из них не реагировал так, как ты. Ты такая же, как и я.
– Нет! – с надрывом кричу я. – Замолчи!
Дед расправляет плечи и смотрит на меня сверху вниз.
– Интересно, кто-нибудь когда-нибудь доставлял тебе такие же ощущения, как я? Я ведь наблюдал, как ты металась от одного мужчины к другому… пребывая в вечном поиске… Никто из них не был достаточно мужчиной, чтобы справиться с тобой, верно?
Я была права, когда не сказала Шону имя убийцы в Новом Орлеане. Мы с ней сестры. Если бы сейчас у меня в руке вдруг оказался пистолет, я открыла бы огонь и стреляла до тех пор, пока не кончились патроны.
Дед скрещивает руки на груди и смотрит на меня с тем выражением, с каким всегда смотрел на своих пациентов.
– Я буду откровенен с тобой, Кэтрин. Какой смысл нести с собой по жизни иллюзии? Я лишился их, еще когда был маленьким мальчиком, и рад этому. Это закалило меня. И избавило от душевной боли и страданий впоследствии.
– О чем ты говоришь?
– Все, что ты сказала, правда. У меня была связь с Энн. И с Гвен тоже.
Я хочу открыть рот, чтобы сказать что-нибудь, но слова не идут у меня с губ.
– У больших людей большой аппетит, дорогая моя. Все на самом деле очень просто. Они испытывают голод, утолить который одна женщина не в состоянии. Твоя бабушка знала это. Ей это не нравилось, но она, по крайней мере, все понимала.
– Лжец! – кричу я, черпая силу в своей скорби и ярости. – Как ты можешь убеждать самого себя в таком дерьме? Бабушка не понимала. Она подозревала тебя долгие годы, но делала все, что в ее силах, чтобы страхи не подтвердились. Как и все мы. Потому что поверить в это означало признать, что ты никогда нас не любил. Что ты держал нас под рукой только для того, чтобы трахать!
– Насчет бабушки ты ошибаешься.
– Нет! Где-то под всей той ложью, которую ты внушил себе, скрывается правда, и ты ее знаешь. Когда бабушка наконец поняла, за какое чудовище вышла замуж, то утопилась, потому что не могла и не желала жить с сознанием того, что не сумела защитить нас.
Невозмутимость деда медленно дает трещину. Совсем как грязь под лучами жаркого солнца.
– Ты говоришь, что одной ее тебе было недостаточно. Почему же ты не развелся с ней?
Он отходит от меня и останавливается перед картиной, изображающей битву при Чэнселорсвилле.
– Самой судьбой мне было предначертано управлять состоянием ДеСаллей. Тот факт, что я увеличил его в четыре раза, подтверждает это.
– Ну так завел бы любовницу. Почему ты выбрал нас? Своих собственных детей?
Он качает головой.
– Любовница делает тебя уязвимым.
– А секс с собственными детьми – нет?
– Именно так.
Он снова переводит взгляд на меня, и я вижу на его лице выражение учителя математики, который никак не может взять в толк, почему ученики не в состоянии усвоить простейшее арифметическое действие.
– Твоя бабушка не подозревала меня в том, что я делал, Кэтрин. Она знала. Да и как она могла не знать? Она знала, что мне нужно больше, чем она могла дать, и предпочитала, чтобы я восполнял недостачу дома, а не ставил ее в неловкое положение в глазах общества.
Меня охватывает холод, которого я никогда раньше не знала. Неужели он прав, а Пирли ошибается?
– Я тебе не верю.
Он равнодушно пожимает плечами.
– Ну что же, цепляйся за свои иллюзии, если тебе так удобнее.
– Ты хочешь сказать, что занимался с нами сексом по сугубо утилитарным причинам? И бабушка знала об этом?
На лице у него проступает раздражение.
– Черт возьми, девчонка, ты ведешь себя так, словно я первый мужчина, который поступил таким образом. Со мной случилось то же самое, когда я был мальчишкой. Мой дед был вдовцом. Он использовал меня для секса. И я не ною по этому поводу. Но правда заключается в том, что секс такого рода меняет тебя самого, твою душу. Он прививает тебе вкус к чему-то такому, что больше ничто не может удовлетворить. Это как война. У тебя развивается вкус к убийству, и ты должен продолжать убивать. Только эта жажда сильнее. Я знаю, что и ты ее ощущаешь. Именно так оно и бывает.
Я трясу головой, отказываясь признать его правоту, но совсем не уверена, что он ошибается.
Он воздевает свои большие руки и тычет в меня пальцем.
– Я открою тебе одну непреложную истину, Кэтрин. Женщина – это всего лишь система жизнеобеспечения для полового органа. Точка.
Я смотрю на него, не веря своим ушам.
– И ты знаешь, что я прав. Ты – ученый. Но наследственность дала тебе шанс подняться над этой примитивной функцией. У тебя есть мозги и сила воли. Но ты никогда не переступишь границы своего пола, если будешь и дальше закрывать глаза на реалии жизни.
– Ты сошел с ума!
– Правда?
Он подходит к полке, снимает с нее большой черный том и швыряет его к моим ногам. Книга падает на пол с глухим стуком. Это Библия короля Иакова.[25]
– Взгляни на Книгу Левита.[26] Там ты найдешь все библейские проскрипции против инцеста. В ней изложены правила, доступные всем и каждому. Господь Бог запрещает мужчине заниматься сексом со своей матерью, матерью своей матери, своей сестрой, своей теткой, с животными, с другим мужчиной или с женщиной во время менструального цикла. В этих правилах говорится даже о невестке. Но одни отношения там не упомянуты принципиально.
Я чувствую себя так, словно стою на краю крыши небоскреба и в лицо мне дует сильный ветер.
– Какие же это отношения?
– Между отцом и дочерью. Старина Левит пропустил их. Потому что ему были известны реалии жизни.
– То есть?
В глазах деда появляется фанатический блеск.
– Ты плоть от плоти мое порождение, Кэтрин. И твоя мать, и Энн тоже. Вы моя кровь. Вы были моими. И я мог поступать с вами так, как сочту нужным.
Он подходит к сейфу с оружием, быстро набирает цифровую комбинацию и открывает тяжелую дверцу. Дед вынимает из сейфа винтовку и спокойно заряжает ее патронами, которые достает из коробки на полке. Когда он подходит ко мне, я узнаю «Ремингтон-700», из которого был убит отец.
– И это правда, – говорит он, глядя мне прямо в глаза. – Ты по-прежнему моя.
Он передергивает затвор и загоняет патрон в патронник.
– Что будет, если это ружье вдруг возьмет и выстрелит? – Дуло винтовки смотрит мне в лицо с расстояния примерно в фут. – Что будет, если оно размажет твои мозги по стене? Как ты думаешь, что тогда случится?
– Тебя осудят за убийство.
Он улыбается.
– Неужели? А я думаю, что нет. Убийство женщины с твоей психиатрической историей болезни? Подтвержденное биполярное расстройство, нестабильное прошлое, угрозы покончить с собой? Нет. Если бы я действительно полагал, что ты представляешь для меня опасность, ты бы не вышла из этой комнаты. Но ты не представляешь собой опасности. Правда, Кэтрин?
Мне следует отступить. Продемонстрировать покорность. Подождать и дожить до другого случая сразиться с ним. Но я не могу. Я подчинялась ему всю свою жизнь, но больше не стану.
– О нет, я представляю собой настоящую угрозу для тебя! Я намерена сделать так, чтобы ты сдох в тюрьме. И ты должен знать вот что: если ты убьешь меня сейчас – или до того, как я доберусь до Нового Орлеана, – кое-кто точно так же поступит с тобой.
Он выглядит скорее заинтересованным, нежели испуганным.
– Ты имеешь в виду детектива Ригана?
Я чувствую, как кровь отливает от лица.
В глазах его пляшут смешинки.
– Кэтрин, неужели ты всерьез полагаешь, что я не знаю, с кем ты встречаешься? Неужели ты надеешься, что он убьет меня из мести, если после этого фотографии, на которых вы с ним сношаетесь, как животные, будут отправлены его жене и детям?
Нет… он этого не сделает.
– Если этот фильм Малика, о котором ты говорила, и впрямь существует, то тебе лучше отыскать его для меня или уничтожить. Мне бы не хотелось дать тебе кое-что, что вызвало бы у тебя настоящую депрессию.
– О чем ты говоришь?
– О маленьких трагедиях жизни. – Он снова улыбается. – Ты ненавидишь меня за то, что я такой, какой есть, но однажды наступит день, когда ты возблагодаришь Господа за то, что в твоих жилах течет моя кровь. И что мои гены определяют твое будущее.
Когда я наконец вновь обретаю голос, то даже мне самой он кажется безжизненным.
