облегает его широкие плечи, русые волосы зачёсаны назад. Он оборачивается и одаривает журналистку недобрым взглядом. Брови насуплены, и из-под них смотрят проницательные светло-карие глаза. На лице россыпь родинок, самая крупная из которых на щеке, недалеко от крыла носа, разбавляет брутальность образа.
- Детектив Малленс, это очередная жертва Шелкового Душителя?
- Без комментариев!
- Детектив, сколько ещё это чудовище заберёт жизней прежде, чем вы его не остановите? — выкрикивает она провокационный вопрос.
- Уведите дамочку за периметр, — говорит он и вырывает камеру из рук оператора.
У меня мурашки бегут по телу, и я выключаю "ящик". Мне тяжело смириться с жестокостью и безразличием внешнего мира, потому что наш замкнутый мирок был другим: там не было воровства и убийств, а само слово «преступление» подменялось словом «грех». Там было рукоприкладство, но не потому, что кто-то был жесток, а лишь, в качестве поучения. Там не запирали дверей, и всё было общее. Незнакомцев не боялись, потому что все они остались во внешнем мире, которого как бы и не существовало.
Наверное, маньяк из новостей выглядит, как уродливый каннибал из фильма «У холмов есть глаза». Сидит сейчас где-то в лачуге на свалке и варит суп из очередной бедняжки.
На душе как-то муторно, и я решаю отвлечься готовкой. Митчелл идеален во всём. Он разбирается в манерах, знает, как надо одеваться, может ответить на любой вопрос. А ещё он прекрасно готовит. После переваренной пресной еды, приготовленной из минимума ингредиентов, то, что я ем здесь, кажется пищей богов. Мне всегда говорили, что наслаждаться едой греховно, но как же приятно позволить себе съесть что-то вкусное, не ограничивая себя постом.
Я разворачиваю пергамент и выкладываю на разделочную доску лоснящиеся жиром стейки лосося. Митчелл говорит, что свежая рыба пахнет морем, но я понятия не имею, как оно пахнет. Нагреваю сковороду, и чтоб убедиться, что она максимально горячая, провожу ладонью почти над самой поверхность. Горячо. Тогда я укладываю кусочки рыбы кожей вниз. Засекаю на кухонном таймере две минуты, а пока рыба шкварчит, опускаю в кипяток стебли спаржи. Спаржа — непонятная мне трава, но Митчелл говорит, что она для чего-то там полезна. Он знает так много умных слов, что я иногда теряюсь в разговоре и просто улыбаюсь и киваю. Таймер щелкает. Я переворачиваю рыбу и щипчиками выкладываю спаржу в миску со льдом.
Ставлю на стол две большие тарелки. На каждую укладываю горку салатного микса и хаотично разбрасываю сверху яркие половинки помидоров черри. Сбрызгиваю всё бальзамиком, стараясь, чтоб капли ложились красиво и только на салат. Рыба подоспела, и я выкладываю её рядом, не касаясь салата. Как он меня научил, приправляю горсткой морской соли и ставлю рядом дольку лимона; облизываю липкие солено-кислые пальцы и морщусь. Спаржу укладываю поленницей и поливаю ложечкой растопленного сливочного масла.
Выкладываю на стол серые льняные салфетки. Тщательно натираю приборы и стаканы, и выставляю их по линейке. Проблема у меня с глазомером.
Он приходит ровно в шесть. Минута в минуту.
— Привет! — говорю я, задыхаясь от восторга.
— Привет, Бекки. — Он улыбается глазами. Искорки на радужке разгораются. Обожаю этот момент!
Митчелл снимает пальто и вешает его в шкаф. Я привычным движением накидываю его пиджак на вешалку, пока Митчелл снимает тяжелые металлические часы и запонки. Он кладёт их рядом с ключами и заворачивает рукава рубашки — всегда три оборота.
Меня удивляет, что Митчелл никогда не переодевается в домашнее. Когда отец приходил домой из сапожной мастерской, он переодевался в старые штаны и рубаху, которые мать постоянно латала. Митчелл же всегда "при параде". Он одновременно и спокоен, и в состоянии повышенной готовности.
— Красиво! — констатирует он, вооружившись ножом и вилкой. — Ты молодец!
— Это всё ты научил, — говорю краснея.
— Бекки, нож! — Смотрит на меня пристально.
Я опять держу нож в левой руке. Поспешно меняю приборы местами.
— Очень вкусно. — замечает Митчелл, отправив в рот кусочек лосося.
Для меня каждый наш обычный ужин в шесть тридцать сродни торжественному приёму или свиданию.
После ужина Митчелл моет посуду, а я вытираю её насухо — важно следить, чтоб не было разводов. Его огорчает, когда что-то неидеально.
— У меня для тебя кое-что есть.
Я откладываю в сторону полотенце и замираю. На кухне горит только свет над столешницей, и всё так романтично.
Из кармана брюк он достаёт маленькую коробочку. Молча, вкладывает мне её в руку. Я затаив дыхание, открываю крышку, которая откидывается с приятным щелчком.
Внутри подвеска из белого металла в виде буквы «В» на тонкой цепочке.
— Сегодня какой-то праздник?
— Нет. Чтоб сделать что-то приятное, не нужен конкретный день. Я просто хочу тебя за всё поблагодарить. Нравится?
— Да.
— Давай помогу примерить.
Он поддевает цепочки и аккуратно опускает буковку мне на грудь. Я приподнимаю волосы, чтоб Митчелл мог застегнуть замок. Его пальцы чуть влажные, и мне хочется, чтоб время остановилось.
— Почему ты не женат?
Митчелл чуть заметно вздрагивает.
— Умеешь ты озадачить вопросом, Бекки! — Смеётся. — Вероятно, не нашлось той, кто бы согласилась стать моей женой.
— Я бы точно согласилась.
Я тут же затыкаюсь. Вот это меня угораздило, сморозить такую глупость!
— Бекки, я понимаю, что ты юная трепетная девушка и, наверное, воспринимаешь моё внимание, как некий романтический интерес, но не забывай, что мы с тобой просто друзья.
— Просто друзья, — повторяю я, почти теряя сознание.
Глупая дурочка! Как я могла подумать, что он за мной ухаживает. Как красивый взрослый мужчина без единого недостатка может заинтересоваться мной? Мне так стыдно, что я не знаю, куда деться.
— Бекки, юношеские платонические влюбленности это нормально, — продолжает он лекцию. — И обычно мы идеализируем объект влюбленности, в то время как в жизни это совсем другой человек. Ты меня понимаешь?
— Нет никакой влюблённости, — вру я. Я
