— Что это значит?
Этот блокнотик он ей дал утром, чтобы она перенесла в него из регистрационных книг все записи, касающиеся «Откровения огня», и даты выдачи рукописи. Блокнотик остался чистым.
— Эту книгу никогда никому не выдавали. — ответила Надя.
— Ты просмотрела все регистрационные книги?
— Все. Начиная со дня поступления рукописи, 3 мая 1938 года, как вы просили.
Парамахин сморщился, словно собирался рассмеяться, но смеха не последовало.
— Невероятно. Просто невероятно. Невозможно поверить, — произнес он в пространство, качая головой, после чего вскочил со стула и прошелся по кабинету.
— Откуда к нам поступило «Откровение огня»? — спросила Надя.
Вопрос Парамахину не понравился.
— Зачем тебе это?
— Интересно, — смутилась Надя.
— Интересно, — повторил он за ней. — Еще интереснее другое: здесь, у нас, лежала совершенно уникальная книга, и никто об этом не знал — ни руководство, ни сотрудники, ни наши древники. В один прекрасный день она пропала — об этом тоже никто не знал. И не знает до сих пор. Просто сюрреализм.
— Никто, за исключением голландца, — вставила Надя.
— А также тебя и меня, — добавил Парамахин. — Голландец и сегодня в зале?
— Сегодня его нет.
— Посмотри, пожалуйста, для меня, когда у него кончается допуск.
— Я уже сама поинтересовалась: 1 июня.
Парамахин сощурился.
— А ты, оказывается, интересуешься всем.
— Когда пропадает редкая рукопись, невозможно остаться равнодушной.
— Невозможно остаться равнодушной, — повторил Парамахин задумчиво. У него была такая привычка — повторять за собеседником слова с собственной интонацией, которая меняла их смысл. — И все-таки я прошу тебя: будь поравнодушней и ничего самостоятельно не предпринимай.
— Вполне возможно, что об «Откровении огня» что-то знает Канин, — с чувством заговорила Надя. — Он работал у нас в тридцатых годах. Вы знаете его память — если когда об «Откровении» был разговор, — он вспомнит. Я могу сама его осторожненько… — Надя не договорила, заметив, как заострился взгляд заведующего.
— Я же сказал, никому ни слова! — жестко сказал Парамахин. — Я хочу сам спокойно выяснить кое-какие обстоятельства. Твое дело — сдерживать голландца.
Савельевский переулок был недалеко от метро Кропоткинская. Он круто спускался к Москве-реке. На его левой стороне, среди низеньких особняков, стоял шестиэтажный дом дореволюционной постройки. Сетки с продуктами, пристроенные за окнами, а также густота звуков и запахов, вывеявывшихся из форточек, обещали грязный лифт, курильщиков на лестничных площадках и несколько звонков у каждой двери. Парамахин остановился у единственного подъезда и достал из кармана бланк справочного бюро, чтобы проконтролировать номер квартиры. Он запомнил его правильно: 19. Здесь жила Аполлония Максимовна Линникова.
Завотделом рукописей поднимался в лифте вместе с тучной угрюмой старухой. Она ехала на тот же этаж. «Уж не Аполлония ли это? — озадачился Парамахин. — Нет, исключено. Этому моржу лет семьдесят, не больше. Она не может быть Линниковой», — решил архивист. Старуха оказалась соседкой Аполлонии Максимовны. Она впустила Парамахина в квартиру и указала ему на дверь в конце коридора.
Внешне Аполлония Максимовна была полной противоположностью своей соседки: маленькая, сухонькая, нервная. Если та походила на моржа, то Линникова напоминала стрекозу. Она сидела за столиком у окна в обществе девушки, которая держала в руках книгу. Гость был ей явно некстати. Когда Парамахин назвался, на лице Аполлонии добавилось напряжения.
— И чего вы хотите? Как вообще можно так с бухты-барахты врываться к человеку? У меня сейчас урок.
— Я сам сознаю, что нарушил нормы приличия, простите, пожалуйста. В справочном бюро могли дать только ваш адрес. Общий телефон у вас в квартире, наверное, записан на кого-то из соседей? Ну вот, потому мне и не дали его номер. Я бы не стал вас так бесцеремонно беспокоить, если бы не важное дело. Вы позволите мне подождать, пока кончится урок? Я буду сидеть тихо.
Линникова нехотя указала Парамахину на единственный свободный стул, который стоял у двери.
Это был урок французского языка. Слушая чистый голосок ученицы, Парамахин обвел взглядом комнату. Напротив него стояла кровать, накрытая стареньким ковриком, рядом находился комод, на нем — шкафчик со стеклянными дверками, где Аполлония держала посуду и книги. Взгляд Парамахина уперся в темный корешок, на котором не было никаких обозначений. Привлекший его внимание фолиант стоял последним с правого края и выделялся как кожаным переплетом, так и размером. «Неужели?! — кольнул Парамахина вопрос. — Не может быть, это что-то другое».
Он дождался удобного момента и спросил хозяйку как мог непринужденнее:
— Можно пока посмотреть ваши книги, Аполлония Максимовна?
Старушка вся заострилась от безобидной, в сущности, просьбы.
— Нельзя. Вы обещали не мешать.
Парамахин извинился и стал обдумывать новую тактику предстоявшего разговора — примечательный фолиант менял дело.
Ученица наконец ушла. Аполлония пригласила Парамахина занять освободившийся стул.
— Я вас слушаю.
— У вас, Аполлония Максимовна, была когда-то старая рукописная книга, «Откровение огня», — начал Парамахин, — вы, конечно, ее хорошо помните.
— Нет, не помню, — сказала старуха, не моргнув глазом.
— Не помните? Вы принесли эту книгу к нам в АКИП в 1938 году. Теперь вспоминаете?
— Нет, не помню, — повторила Аполлония.
Несколько секунд они молча разглядывали друг друга, после чего Аполлония опять сказала:
— Я вас слушаю. Вы зачем пришли?
— Из-за этой книги, — прямо сказал Парамахин.
— Не помню я такой книги.
— В нашей документации значится, что «Откровение огня» было передано в архив 3 мая 1938 года Линниковой Аполлонией Максимовной. То есть вами.
— Передано? — саркастически переспросила старуха. И еще раз повторила в прежнем духе: — Не помню я такого. Если вы, уважаемый, ради этого пришли, то разговор можно считать законченным. Не та стала у меня память, чтобы говорить о прошлом. Знаете, сколько мне стукнуло? Восемьдесят два года. Родилась вместе с веком, пережила два инфаркта, три операции, а хронических болезней сколько — и артрит, и…
— Аполлония Максимовна, — перебил ее Парамахин, — а что это за книга стоит у вас в шкафу? Последняя справа, большая такая, темный переплет.
— Евангелие, — резко ответила старуха.
— Можно посмотреть?
— Нельзя.
Парамахин соображал: встать, подойти к шкафу, открыть дверцу — и книга в руках, прежде чем старуха помешает. От этой мысли у него сдавило горло. Хозяйка смотрела на гостя не мигая, протыкая его взглядом насквозь. «А если там и правда Евангелие? Эта ведьма может тогда такой скандал устроить…»
— Прошу меня извинить, я сейчас ожидаю другую ученицу и больше не могу разговаривать о книгах, — произнесла Линникова.
Парамахин поднялся с места и прокашлялся: от шального намерения еще першило в горле, хотя само оно уже пропало.
— У вас всегда так много учеников? — спросил он.
— Не всегда. Сейчас их много, потому что я на днях расклеила объявление.
— Можно вам позвонить, если появятся еще какие-то вопросы?
— Не надо мне звонить, — сказала Линникова и стала откровенно выпроваживать гостя из комнаты.
По дороге обратно Парамахин смотрел на стены домов и фонарные столбы — искал объявление Аполлонии. Он обнаружил его при подходе к метро, на щите с мелкой рекламой. Когда Парамахин записывал номер телефона «опытной преподавательницы французского языка с многолетним стажем», у него возникла идея.
Надя посмотрела на себя в зеркало и помрачнела: «Как же уродует лицо двойной подбородок!» В туалете, кроме нее, никого не было. Она повернула голову налево, потом направо — жир, портивший линию шеи, стал еще заметнее. Щеки тоже были чересчур круглые. Надя вынула одну за одной шпильки из пучка, волосы упали на плечи. Она придвинула боковые пряди к плечам и опять повертела головой. «Совсем другое дело!» — воскликнула библиотекарша и сняла очки. Если бы еще можно было ходить без очков!
Ее лицо в зеркале было теперь расплывчатым. Надя смотрела сквозь свое отражение и видела смеющуюся стройную блондинку с развеваемыми ветерком волосами. Такой она могла бы быть, если бы похудела на десять кило, покрасила волосы и заменила очки линзами. «Завтра же сяду на диету. Буду откладывать в месяц по десятке для окулиста. После получки, в следующую субботу — в парикмахерскую».
Дверь туалетной открылась.
— Надя? — услышала она возглас Любови Васильевны за спиной и надела очки. За начальницей в комнатку вошла еще одна сотрудница отдела. — Волосы распустила? Пучок тебе лучше. Сделай опять пучок, а то вид неряшливый. Некрасиво, когда космы висят. Правда, Галина Владимировна?
