— Та, Дантист, Дантист! — согласился Кашалот. Он пытался освободить правую руку, чтобы навернуть кулаком по столу, но наручники не отпускали. — Дантиста Тень в подземелье спустил за длинный язык. Как вы его выудили оттуда, я, честно, ума не приложу!
— А что он такое сказал? — поинтересовался Недобежкин, отодвинув стол, чтобы разгорячившийся Кашалот не начал биться об него головой.
— Дантист вынюхал, что Тень нашёл какой-то клад! — выпалил Кашалот. — Он слил мне эту новость. И я, да, честно вам скажу, что забрасывал «бычков» следить за Тенью. Но Тень — чёрт рыжий, кротяра подколодная, крокодилина ехидная! — Кашалот так дёргался и выкрикивал, что Пётр Иванович решил, что он сейчас зайдётся в рыданиях. — Гадюка кротовая, заплесневелый помидор, чёрт бы его побра-ал! — Пётр Иванович не ошибся: «Большой Динозавр» зашёлся в рыданиях. — Тень всех моих «бычков» зажмурил и прикопал неизвестно, где, гнилая гнида!
— Вы могли бы не выражаться подобным образом? — попросил, а вернее — приказал Недобежкин, установив на лице брезгливую гримасу. — «Гнилая гнида»… Ну, что это такое? Вы же воспитанный человек…
— А как, как вы хотите, чтобы я называл этого… этого… этого аспида, этого… ррр, эту подзаборную свинью, эту змеюююююю???? — взвился Кашалот и каким-то образом достал своим чугунным лбом до отодвинутого стола. — Он сожрал мой бизнес, искалечил мне жизнь, испоганил спокойную старость!!!! Куда, куда мне теперь податься, кто подаст мне руку после всего этого??
— Мы подадим! — отрезал претензии Недобежкин. — Ближайшие годы вам готов и стол, и дом — чего вы так кипятитесь, гражданин Кашалот?
— Ух, какие добрые! — фыркнул Кашалот. — Меценаты волчьи, медвежьи помощники! Глаза бы мои вас век не видели, чёрт бы вас побрал вместе с вашей баландой и вашей тюрягой, волки! Волки, все волки… вокруг меня одни волки!
— Казаченко, убери Кашалота, у меня уже вот такая голова… — вздохнул Недобежкин, и устало откинулся на спинку твёрдого стула. — Сумчатого приведи, и на сегодня хватит…
Недобежкина даже затошнило при мысли, что остались ещё Чеснок и Утюг, и Додик, и Крекер этот недопеченный.
Казаченко начал поднимать рыдающего крокодильими слезами Кашалота с табурета, но тот раздражённо дёрнул плечом и униженно пискнул:
— Не трогай меня, волк! Я сам встану! Я гордый, я — Кашалот! Не позволю! Кроты… Волки…
Кашалот, неуклюже раскачиваясь, отковырнулся от табурета, тяжело водворился на дрожащие ноги, гордо вскинул обритую налысо круглую голову и продекламировал голосом пленённого, но не побеждённого воина:
— Давайте, тащите меня в застенки, Мюллеры окаянные! Забрили меня, таки, в зеки, но ничего, я вам ещё отомщу, вы узнаете, кто есть Кашалот!
— Давай, топай, Цицерон! — пробурчал Казаченко и пихнул Кашалота в бок.
Кашалот молча и мужественно развернулся и, шаркая, побрёл к двери.
— Скажите, Зубов, — обратился Недобежкин к Калугину-Зубову. — А вы этого человека узнали? — и кивнул на уходящего Кашалота.
— Нет, — буркнул Калугин-Зубов, вертя в заскорузлых пальцах ручку Недобежкина. — Этот мужик… Нет, это — Кашалот! — внезапно передумал Зубов и начал разбирать ручку Недобежкина на составные части. — Знаю, он бандит.
— Да оставьте вы эту ручку в покое! — рассвирепел Недобежкин, выхватил у Зубова едва живую ручку и отложил подальше. — Кашалот — бандит. Что ещё вы про него знаете?
— Он с Тенью воевал… — промямлил Зубов, отгоняя от своего лица двух верных ему мух. — Кашалот постоянно пытался уничтожить этого… Те́ня за то, что Тень пытался его подсидеть и разорить. Они грызлись постоянно, устраивали перестрелки, офисы друг у друга поджигали. Я не помню, что, зачем и почему, меня по голове ударили… Не знаю…
Зубов выглядел жалким — Сидоров даже увидел на его правом глазу слезу. Он не мог дотянуться до ручки, и поэтому теребил собственные пуговицы. Он никому не смотрел в глаза: видимо, стыдился своего теперешнего облика, или того, что провалил своё важное задание. Недобежкин, кажется, хочет выяснить, в чём суть этого самого задания, но, похоже, Зубов уже и сам не помнит, зачем втирался в доверие к «Большому Динозавру». «Черти» хорошенечко обработали ему мозги — наверное, даже сильнее, чем Синицыну и Кораблинскому, слишком уж долго они мурыжили его в своих застенках. Капитан Зубов вряд ли вернётся к нормальной жизни. Хорошо, если у него найдутся какие-нибудь родственники, потому что Зубов, скорее всего, инвалид, не сможет ни работать, ничего не сможет — только пить.
— Кроты… кроты… ехидные, как мымры… Они ведут меня на расстрел… — этот плач, который долетал из коридора, повторяемый негромким эхом, принадлежал Сумчатому.
Плач усиливался: Казаченко вёл Сумчатого в допросную. Когда Сумчатый оказался на пороге — он вдруг руками и ногами вцепился в дверной проём и застопорился.
— Не пойду! — сообщил Сумчатый всем, кто его слышал. — Не пойду! — повторил он, тряся обвисшими остатками своей полноты. — Я человек, и имею право на жизнь! Нет — расстрелам, у нас, в нормальных странах — мораторий на смертную казнь!
— Та, заходи ты уже! — это Казаченко подпихнул Сумчатого сзади в похудевшую спину и вытолкнул из дверного проёма на самую середину допросной.
— Чего он у тебя не в наручниках? — сурово осведомился Недобежкин, недовольный бунтом заключённого.
— Та, он в камере такой варёный сидел… — оправдывался Казаченко.
А Сумчатый стоял, поджав ручки под подбородок, а потом — вдруг решил забиться под стол, за которым сидел Недобежкин. Для этого свергнутый «король Ночного Донецка» бросился на четвереньки и пополз, скрываясь за стульями.
— Казаченко, говоришь, варёный сидел, да? Наручники не нужны? Так надень на него наручники сейчас! — возмутился Недобежкин, отгоняя Сумчатого от стола ногой.
Казаченко сорвался с места, в один прыжок оказался около Сумчатого, за шиворот поднял его с пола, заковал в наручники и определил на стул. Сумчатый икал, крякал и всхлипывал — до того расшаталась его нервная система. Даже Зубов — и тот глядел на Льва Львовича с жалостью.
— Сумчатый, прекрати истерику! — прикрикнул на бывшего «короля» Недобежкин. — Раскис уже до невозможности! Не стыдно?
— Это вам должно быть стыдно! — плаксиво огрызнулся Сумчатый. — Меня все предали, оклеветали и лишили всего! Я жертва, а не преступник! Я не могу спать в камере — мне снятся кошмары! У меня клаустрофобия, я даже дома долго сидеть не могу!
— Цыц! — Недобежкин хлопнул кулаком по столу. — Сумчатый, посмотри на этого гражданина и скажи, видел ли ты его когда-нибудь?
— Дантист, — узнал Сумчатый. — Я вам опознал его, этого наглого шпика, чтобы и он тоже сел, а не только я один нёс этот крест! Понял, Дантист, ехидный крот? — осведомился Лев Львович у Зубова, прищурив глаз, как агент НКВД, который пытает врага народа.
Зубов не знал, как ответить на тонны претензий, которые вывалил на его бедную голову Сумчатый, и поэтому — покорно молчал и глотал оскорбления. Он не помнил половины собственной жизни: например, не мог сказать, как зовут его жену, детей, да и вообще, есть ли у него семья, не назвал бы собственного адреса, не узнал бы в лицо свою мать, да и как зовут её — тоже забыл. Своё настоящее имя Зубов вспомнил только лишь вчера, а так — кто-то когда-то сказал ему, что он — Калугин, и он так и жил с этой фамилией в убогой лачужке. И — Зубов не помнил, как он работал в милиции: хорошо ли, плохо ли? А вдруг этот Лев Львович прав, и он — действительно, «ехидный крот», взяточник или — того хуже — «оборотень в погонах»??
— Казаченко, скажи-ка, кто там у нас в изоляторе остался? — поинтересовался Недобежкин, закручивая обратно свою пострадавшую от Зубова ручку.
— Чеснока только подвезли, — ответил Казаченко, почесав нос. — И Крекер ещё.
— Куда надо посадили? — осведомился Недобежкин, убеждаясь, что Крекера подбросили к Кашалоту.
— Так точно, — бодренько ответил Казаченко и направился к Сумчатому. — Уводить?
— Уводи Сумчатого, — разрешил Недобежкин. — И тащи Чеснока. Чеснок, я думаю, толковее этих пузырей.
Казаченко схватил Сумчатого за скованные руки и поволок в коридор. Сумчатый сопротивляться не мог, а только верещал:
— Эй, начальники, вы Чесночару не слушайте, он тот ещё кротяра, подзаборный мымр! Он всё на меня валить будет, он хочет засыпать меня, не слушайте его, он только врёт!!!
Чеснок выглядел получше, чем Сумчатый с Кашалотом, но всё равно взгляд его был мрачнее тучи, угрюмее брошенного колодца. Родион Робертович хранил гордое молчание и не отбивался от Казаченки. Он проследовал к стулу и водворился на него до того, как Недобежкин успел сказать ему: «Садитесь».
— Ну? — выплюнул Чеснок и уставился на милицейского начальника сверлящими глазками.
