— Успокойся, Кашалот! — отрезал Недобежкин, брезгливо морщась при виде разнюнившегося бандита, чьи усы повисли унылыми сосульками, как у вымокшего таракана. — Ты от нас кое-что скрыл, и теперь это всплыло! Придётся расколоться!
— Да что вы от меня хотите?? — рыдал Кашалот на весь коридор, а Казаченко тащил его в допросную. Его крик всех пугал, из кабинетов то и дело высовывались большеглазые головы и провожали Кашалота изумлённым взглядом.
Недобежкин пошёл к себе в кабинет и позвонил Ежонкову.
— Приезжай, — сказал он гипнотизёру. — Кашалота подвезли. Расклеился, чёрт, возьми, как каракатица какая-то.
— О’кей! — Ежонков согласился на редкость охотно, что за ним наблюдалось крайне редко. Обычно «суперагент» ныл, что занят, или хныкал про жену. — Жди меня, и я приду! — пропел он в трубку и скрылся в гудках. Очевидно — прыгнул на мопед и рванул по шоссе, нарушая все правила, которые только содержит свод ПДД. После поездки в Верхние Лягуши жена отобрала у гипнотизёра «Ниссан Патруль 4 Икс», отдала его в автосервис на покраску, а потом — закрыла в гараже и поменяла замки, чтобы Ежонков не добрался до роскошного автомобиля и не испортил его снова.
Кашалот вконец скис, и на его лице чётко выделялись скулы. Он затравленно сидел на самом краешке стула и был похож на замученного лагерного узника, которого не кормят и стегают плётками. Скрупулёзный и дотошный Пётр Иванович снова был призван отвечать за протокол и теперь сидел за столиком в углу допросной над листом бумаги и ждал, когда Кашалот начнёт говорить. Недобежкин же восседал за письменным столом на середине допросной и тоже ждал, когда Кашалот начнёт говорить. А Кашалот говорить не спешил. Он только проклинал всё, что видел и всё, что слышал. А так же — дёргал скованными руками и шмыгал носом. Он пытался отказаться от «дани людьми» и обвинял Утюга в «запойной брехне», обзывая его «брехливым кротярой». Ежонков топтался на траверсе стола Недобежкина, заглядывал милицейскому начальнику в глаза и задавал немой вопрос: «Вспушить?».
— Давай! — наконец-то санкционировал Недобежкин, опасаясь, что от нытья Кашалота у него опять станет «вот такая голова».
Пообщавшись с Ежонковым и его маятником, Кашалот сразу же успокоился и начал рассказывать стихотворение «Бородино». Потом Ежонкову показалось, что «Бородино» — слишком длинное стихотворение, он попросил толстого бандита прервать декламацию и вопросил у него:
— Вопросы есть?
— Вопросов нет! — бодро отреагировал Кашалот. Он подёргивал скованными руками, а будь его руки свободны — принялся бы охлопывать свои карманы в поисках ручки.
— Я приказывал своим «быкам» ловить бомжей… — пискнул Кашалот, заслышав вопрос о «дани людьми». — Это Тень… Взрывал мои заправки… Он сказал, что не будет взрывать за дань людьми. Своих врагов я тоже ему отдавал. Зачем — не знаю. Тень их ест.
Всё, больше Кашалот ничего не мог сказать даже под гипнозом. Слова «Тень их ест» «Большой Динозавр» повторил раз шесть, или семь.
— Запёрло! — вздохнул Недобежкин, а Пётр Иванович поставил в протоколе точку. Ну что ж, хоть так, а Кашалот всё равно, признался. Каких именно врагов он «отдавал» Тени «на съедение» — от Кашалота так и не добились. Он назвал фамилию Зубова, а потом — «пустил быка».
Недобежкин дал добро на выведение Кашалота из транса и тот, услышав команду «Проснись!», свалился со стула на пол. Придя в себя, Кашалот заревел горючими слезами, что вокруг него одни волки.
— Завёл пластинку! — буркнул Недобежкин и встал из-за стола. — Пора забить его в кутузку и больше никогда не выковыривать оттуда, пока не отсидит!
Эксперты-графологи и переводчики в Киеве мучились с тетрадкой Семиручки почти что две долгих и нудных недели. Наверное, они там, у себя в лабораториях, пыхтели и потели, пока им удалось выделить текст на обгоревших страницах, разобрать не самый каллиграфический почерк. И плюс ко всему перевести написанное с немецкого на русский язык. Недобежкин звонил им через день, задавал вопросы, а они кормили его завтраками и рассказывали про небывалую сложность полученного задания.
— Если бы она не обгорела — прочесть написанное было бы куда легче, — оправдывался всегда один и тот же киевский голос на другом конце телефонного провода, заставляя Недобежкина тихо злиться на бывшего председателя Семиручку, который не смог уберечь от возгорания вверенный ему верхнелягушинский архив.
В тот день работы было много. Хотя, Пётр Иванович уже и не помнит, когда в последний раз у него было мало работы. В кабинете Недобежкина — прямо на самой середине — прочно расположился Ежонков. Перед ним стоял стул, а на стуле сидел в трансе сержант Сидоров. Сидоров с большой неохотой согласился на гипноз, но его заставил Недобежкин, которого Пётр Иванович застращал своими рассказами про фантастическую силу, которой якобы обладал сержант. Милицейский начальник отлично помнил, как Сидоров вещал про катакомбы и Генриха Артеррана, который водил его по подземным лабораториям. А вдруг Сидорову подарили образец, и он теперь у них — мутант?? Но Сидоров отказался подтверждать мутацию: он начинал рассказывать про коридор, про человека в белом халате и про освещённую комнату, но как только подбирался к тому месту, где его в эту комнату затаскивают — начинал вопить не своим голосом, вынуждая Недобежкина и Ежонкова прервать сеанс.
— Снова вопит, — вздохнул Смирнянский, который сидел около Ежонкова, словно какой-то инспектор, наблюдая за тем, как гипнотизёр терпит с Сидоровым явное поражение.
— Зачем всё это нужно? — спросил Сидоров, когда милицейский начальник решил провести на нём «следственный эксперимент» и приказал поднять тумбочку, в которой хранились и пылились какие-то толстенные папки. На тумбочке высился керамический цветочный горшок, и Сидоров предусмотрительно поставил его на пол, опасаясь разбить.
— Давай, Сидоров, поднимай! — настаивал милицейский начальник и наладил веб-камеру, собираясь снимать «цирк Сидорова» на видео.
Сержант присел на корточки, обхватил тумбочку обеими руками, вцепился ей в бока и что было сил — потянул вверх. Разогнуться Сидоров так и не смог: дубовая, монолитная тумбочка оказалась тяжела, словно кусок железобетона. Едва Сидоров напрягся — с него градом хлынул пот, а тумбочка так и осталась стоять на месте, не сдвинутая.
— Не могу… — пропыхтел Сидоров, бросив дурацкую эту тумбочку. — Там что, булыжников куча, что ли? Зачем всё это?
— Не поднял! — констатировал Недобежкин и выключил камеру. — Значит, не всё так плохо.
— Что — плохо? — опешил Сидоров, незаметно потрогав тяжеленную тумбочку носком ботинка.
— Ничего! — отрезал Недобежкин и поставил точку в той бумаге, которую усердно писал. — Сидоров, верни вазон на место, а ты, Серёгин, позвони-ка Давыдовичу!
Дело было в том, что вчера на вокзале обнаружили ещё двоих ретроградов. Врач Иван Давыдович привычно показал их по телевизору, и Пётр Иванович и в этих тоже узнал бойцов Самохвалова. Врач Иван Давыдович определил их в палаты, и теперь Недобежкин решил узнать, как они там поживают. Крючковец и Хлестко поживали намного лучше, им даже пророчили выздоровление. Крючковец узнал свою жену, а Хлестко уже научился говорить. Отупение, которое держало в плену их мозги, потихоньку сдавало позиции, бывшие пленники «чёртовой банды» постепенно обретали утерянную личность. Недобежкин надеялся, что все «найдёныши» рано или поздно оклемаются и вернутся к нормальной жизни. Должны вернуться, иначе проклятое тридцать седьмое дело не закрыть… Проклятое тридцать седьмое дело не закрыть, пока на свободе Никанор Семёнов.
Сидоров возвратил керамический вазон обратно, на тумбочку, где он стоял с начала веков и успел оставить след в виде белых полос, которые остаются тогда, когда, поливая цветок, воду проливают на мебель.
Пётр Иванович уже подошёл к телефону и начал набирать номер психушки, как вдруг пришёл факс из Киева. Факс был очень длинный, принтер всё скрежетал и скрежетал, выплёвывая длинную ленту вощёной бумаги с сообщением.
— Перевели! — обрадовался Сидоров.
— Наконец-то, не прошло и века! — буркнул Недобежкин, которому не терпелось прочитать то, что нацарапали ему переводчики. Они много нацарапали, потому что прочитать и перевести удалось большую часть тетради. Некоторые фрагменты, конечно, разобрать так и не смогли — уж очень они обгорели, бумага успела превратиться в чёрные угольки и пепел. Смирнянский кинул глазом на длиннющий факс и скептически заметил:
— А где написано, что Семиручко вам правду подкинул? А вдруг они всё это специально написали, а вам с Сидоровым сбагрили, чтобы вы от них отстали? Я не верю Семиручке, Васёк, как хочешь!
— Экспертиза всё определила! — уверенный в силе экспертов, милицейский начальник приблизил факсимиле к глазам. — Вот тут они нам выдали всё, что нашли!
