и ведре с чье-то рвотой, противно скуля разбегались. В бане стало холодно, совсем как на улице. Я набрался смелости открыть глаза и оглядел пустую парилку. Настя, что должна была остаться со мной исчезла. Разгорячённое мокрое тело невероятно мерзло. За дверью раздавалась отвратительная какофония криков, рычания, чавканья, сюрпанья и незнакомой речи. Эта речь и этот язык был не похож ни на что. Когда говоришь с иностранцем или слышишь песню на чужом языке – тебе любопытно. Ты пытаешься наслаждаться мелодией, хоть и не понимаешь слов. Ты улавливаешь и сравниваешь фонетику, звуки. А если бы кто-то из вас услышал этот язык, то уверяю, вы впали в ступор. Вы бы не захотели никогда больше слышать ничего подобного. На таком языке не поют песен, не пишут книг и не говорят о любви. Он годиться лишь для призыва чего-то тёмного и злого из самых невероятных, неведомых и недоступных человеку глубин.
Холод сковывал тело, а вся моя одежда была снаружи. Я стал ломиться в дверь, но она была чем-то подпёрта с другой стороны. Я слышал их, а они, несомненно, слышали меня, но игнорировали. Я подхватил эмалированный таз и стал колотить им по деревянной двери. Мягкое и влажное дерево крошилось и расползалось от ударов. Я был уверен, что будь это обычная дверь в обычной бане, то я бы не сломал её. А здесь, после воздействия паров этой болотной болезной воды и паров, что впитали весь яд и скверну далёких измерений, она легко разбилась с пяти ударов. Я просунул руку в выдолбленное мной отверстие, скинул крючок со сничек, отбросил лом, которым подперли дверь и вышел на двор.
Лампочка в бане была единственным слабым источником света, но и при ней я мог понять, что здесь происходило что-то ужасное. Гнилая земля была изрыта лапами и когтями, словно трактором. Стол и стулья валялись перевернутые. Дверь уличного сортира была сорвана с петель. И кровь. Повсюду были её разводы, пятна и смазанные следы. Кого бы я не слышал здесь – все они разбежались, от шума, что я наделал, выламывая дверь. Только ледяной влажный ветер не давал мне впасть в панику или оцепенение. Я принялся искать свою одежду, но не нашёл даже трусов. Я помнил, что перед заходом в парилку мы всё побросали на стулья, но сейчас не осталось даже какого-нибудь носка. Кресло, на которое я клал свой пистолет и под которым закопал КФСки вовсе исчезло. Скорее всего, оно валялось где-то неподалёку. Двери были заперты, ставни закрыты. Я стучал в них. Бросался камнями, но Андрей либо крепко спал, либо вовсе ушёл из дома. Пальцы ног уже начало сводить от холода. Без телефона, фонарика, пистолета и даже белья я стоял посреди темноты в самом жутком месте, что может расположиться в нашей стране. Я подобрал пару камней, отломал ножку от стула, и с таким набором первобытной самообороны бросился бежать вниз по улице Ленина. Я решил отправиться к единственному жителю этого места, который не вызывал у меня приступов ужаса, тошноты и который не совершал при мне ни одного гнусного дела. К Тихону. Этот конченный пьянчуга, казался мне наиболее очеловеченным, несмотря на то что сегодня я увидел истинный облик его сущности.
Окна его дома, с моего последнего визита, кажется, ушли в землю на добрых десять сантиметров, а не прошло и двух суток, и я не был уверен, что смогу пролезть туда не застряв.
Света не было, на удары никто не отвечал, но ставен у Тихона вовсе не было, поэтому я решил влезть в его дом, чтобы хоть немного согреться и одеться.
Я выбрал треснутое окно, заклеенное скотчем, под которым скопился нехилый слой чёрной грязи. Я стукнул по нему и часть стекла вывалилась без звона и осколков. Тут я, признаюсь, пожалел, что сдавал физо на тройку и любил вкусно поесть. Я ободрал до крови все бока и пузо, пока пролезал в это отверстие, но это были пустяки, ведь я, наконец оказался в тепле и сухости. Нашарив выключатель, я врубил свет и прямо перед собой увидел совершенно незнакомого парня с кочергой в руках. Я был настолько пьян, напуган и оторван от реальности, что не заметил чужого присутствия. Я выправился, прикрылся двумя руками и уставился на мальчишку. Это был подросток лет шестнадцати. Обычный. Испуганный до смерти, но нормальный. Без каких-либо признаков вырождения или изменения, коим подвергались тела местных.
– Прости, если напугал. Пожалуйста, если тебя не затруднит, можешь принести мне что-нибудь надеть. – попросил я.
Паренёк продолжал стоять с кочергой в вытянутых руках и глазами на выкат.
– Где Алёна и Тихон? – спросил он, все ещё угрожая мне прутом.
– Тоже самое хотел спросить у тебя. Ты ведь в их доме, а насколько мне известно, они живут тут одни.
– Ты кто?
– Я Женя, из Екатеринбурга. Это такой город на Урале, не путай с Санкт-Петербургом. Протянул бы руку, да с голым хером это как-то не культурно.
– Стой здесь. – сказал мальчишка. Он удалился в другую комнату и быстро вернулся с семейными выцветшими трусами, серой вытянутой майкой, трико в катышка т парой сланцев. Он бросил мне одежду, а сам сел на диван сжимая кочергу. Я оделся и протянул ему руку для пожатия.
– Арсений, – представился он, но руки в ответ не подал – Вы из полиции?
– Нет. Я из армии.
– Я так и подумал. У вас прическа как у военного. А ещё вы нормальный.
– Я в этом не уверен.
– Я имею ввиду, что вы на человека похожи. Ни как все вокруг. Они, будто из фильма ужасов сбежали.
– Ты тоже так считаешь?
Мальчишка кивнул.
– Как ты сюда попал?
Арсений замялся. Сильнее сжал кочергу, шмыгнул носом и вновь заговорил:
– Мы с родителями ехали в Тунгокочен, к тётке с дядькой на серебряную свадьбу. Навигатор затупил и вырубился. Мы купили карту на заправке, но батя в ней разобраться не мог. Решили съехать сюда спросить дорогу. Я вышел отлить в кусты, а батька спрашивал дорогу у такого белобрысого бугая. Потом вышла толпа, маму с папой заставили выйти из машины. У них ружьё было. Я в лес убежал. Я испугался. – глаза мальчика покраснели и налились слезами. – Вы не видели моих родителей?
– К сожалению видел. – ответил я. Я уже сообщал людям о смерти. Детям, жёнам, родителям, друзьям. Но этот раз давался мне тяжело.
– Они живы?
Я мотнул головой. Я хотел подойти к парню, успокоить, но тот соскочил
