Был, разумеется, и третий путь, прямой и узкий, как труба мусоропровода, но тут не все зависело от Каргина. “Что-то басурмане не торопятся”, – подумал он, тайком посматривая на часы и прикидывая, сумеет ли потянуть время еще немного.
– Ну, что скажешь? – поторопил его Мэлори.
Каргин усмехнулся.
– Второй вариант, пожалуй, предпочтительней. Только как к нему отнесется Мэри-Энн? И ко всему остальному, что случилось на острове?
– Если станет твоей женой, промолчит. А если не станет, тоже будет молчать, иначе попадет в психушку к матери, – заметил коммодор.
"Или произойдет несчастный случай”, – добавил про себя Каргин, а вслух поинтересовался:
– Девушки знали? Кэтрин и Мэри-Энн? Знали, кто я такой?
– Мисс Паркер – безусловно, нет. А мисс Финли…– коммодор описал сигарой изящную восьмерку. – За нее не поручусь. Умная малышка! И очень наблюдательная… Могла заметить твое сходство с Робертом. С покойным Робертом, – уточнил он.
Он говорил что-то еще, но Каргин не слушал, а размышлял на темы вроде бы отвлеченные, но все же имевшие отношение к делу. Сперва – о своем родстве с Нэнси; получалось, что она приходится кузиной его матери, а сам он – ее троюродный племянник; правда, с учетом того, что Халлоран и Оливия Паркер – сводные брат и сестра. Затем мысли его переключились на Патрика. Волк с железным сердцем! Такой своего не упустит, да и чужого тоже… Он украдкой разглядывал его костистое лицо с рыжими бровями и ртом, будто прорубленным ударом топора, и думал, что по капризу этого старца погибли двести с лишним душ, и среди них – его кровные родичи, сын и племянник. Не считая любимого внука, прибывшего из российских палестин… Внук Алекс Твердая Рука… А мог ведь запросто отдать концы, если б не опыт, не выучка и удача. То, о чем толковал коммодор: умение ждать, взять врага за горло в нужный час и выдавить побольше крови…
Ему послышался какой-то шорох – то ли тихие шаги на лестнице, то ли ветер прошуршал в листве. “Пора, – мелькнула мысль. – Пора бы Кренне объявиться и получить по векселям”.
Он шагнул к Мэлори, взял у него синий конверт, взвесил в ладони, нахмурился и опустил на стол. Затем повернулся к старику.
– Предположим, все это правда. Предположим, я в самом деле ваш потомок и наследник. Предположим… А теперь представим, что я отверг наследство и пожелал уйти. Удалиться тихо-мирно, без семейных склок и драм… И что же будет? – он выдержал паузу, потом бросил взгляд на часового за распахнутой дверью и повторил:
– Что будет, я спрашиваю? Отправите меня в психушку? Или прикажете убить?
Веки Халлорана приподнялись, лицо дернулось, окаменело, и Каргин вдруг с пронзительной ясностью понял, что не дождется пощады, а только станет из внука прежним наемником, а из наемника – трупом. На мгновение в комнате воцарилась тишина; старик мрачно молчал, но всем своим видом показывал, что этот мир не предназначен слабакам, что жизнь – штука жестокая, скверная, и в ней нет. места родичам, а только деловым партнерам.
Мэлори швырнул сигару в пепельницу и попытался смягчить неловкость.
– О чем ты толкуешь, мой мальчик? Богатство и власть идут тебе в руки, не говоря уж о красивой женщине… Не той, так этой… Что еще надо? Надо брать. Другие варианты исключены.
– Исключены! – каркнул из кресла старик. – Он это понимает, Шон, он понимает… Ну, ничего!.. Как говорят у русских, перемелется – будет мука.
Слабый треск где-то на лестнице, будто разорвали суровое полотно…
Часовой покачнулся и стал оседать на каменные плиты эспланады.
– Других мелите, а я на муку не гожусь, – буркнул Каргин и бросился к выходу.
Мэлори шагнул следом, расставляя руки, словно хотел задержать его или оградить от неизбежных неприятностей – к примеру, от случайной пули в лоб.
– Погоди! Ты не понимаешь…
– Заткнись, Шон! – раздался резкий голос старика. – Слышишь, стреляют…
Вызови охрану! Быстро!
"Если есть кого вызывать!” – со злорадством подумал Каргин, устремившись к вертолету. Часовой лежал мешок-мешком, на обеих лестницах топали и орали уже не скрываясь, и сквозь лязг и грохот он различил голос Кренны: кого-то тот приказывал добить, кому-то – занять оборону и держаться, пока не возьмут заложников. Пилот “Команча” метнулся ему навстречу, вскинул оружие, узнал и крикнул:
– Что происходит, сэр?
– Завертелись мельницы Господни, – пояснил Каргин и рубанул его за ухом.
Кабина была широкой, почти с круговым обзором, кресло – удобным, все рычаги и кнопки – под руками и на привычных местах. Он взлетел; не так стремительно и лихо, как получилось бы у Гормана, но и не хуже, чем девять пилотов из десяти. Каменный полуовал эспланады медленно качался и кружился внизу, телескоп, будто пушечный ствол, следил за ним стеклянным глазом, пальмы пустились в хоровод, и всюду мелькали темные фигурки – точь-в-точь как стая крыс у мусорного бачка. В парке и на дворцовой лестнице тоже царила суматоха: метались среди деревьев парашютисты, кто бил очередями по розовым кустам, кто подбирался к окнам, а на поваленного сфинкса взгромоздился офицер и что-то орал, размахивая руками. Видно, его услышали – отделение десантников, человек пятнадцать, подтянулось к дверям виллы.
Каргин выровнял машину, поймал в прицел жилую часть пентхауза и закусил губу; его ладонь нависла над гашеткой. Сейчас он мог закончить то, что началось два дня назад – одно касание, и грохнет взрыв, и обгорелая плоть смешается с обломками и пылью, и опустеет сцена – ни гастролеров-басурман, ни фокусников, ни шталмейстеров… Мир их праху, как заметил коммодор. Мир, да не для всех; пусть теперь попрыгает в том цирке, где зрители с рогами и хвостами. Вместе с добрым старым Патриком…
Он мог это сделать. Мог бы… Не дозволяла кровь, ни русская, ни ирландская. Голос ее был силен – сильнее обиды и жажды мести.
– Эх, бабка Тоня, бабка Тоня… Знала бы, с кем загуляла…– пробормотал Каргин и перевел прицел. – Говоришь, льес рубьят, шепки летьят?.. Ну, вот тебе за одну из щепок… За Тэрумото…
Палец его коснулся гашетки, и пламя взвилось над антенной ретранслятора; кровля просела, стебель серебряного цветка переломился, ажурная чаша рухнула вместе с бетонными плитами вниз, сокрушая столы, шкафы, компьютеры и сейфы. Взрыв раскатился гулким эхом, ветер подхватил черный дымный шлейф и поволок его, разматывая в кисею, к полупрозрачным облакам. Рыжие огненные языки заплясали над северной часть пентхауза, и Каргин, выплескивая ярость, послал туда еще один снаряд. Потом резко набрал высоту и повернул на север.
* * *
Остров Иннисфри, открытый в Семнадцатом веке испанцами и названный ими Мадре-де-Дьос, таял в морской дымке, сливался с горизонтом, уходил из сердца и из памяти. Тысяча миль к западу от побережья Перу, две с половиной – к востоку от Маркизского архипелага, семьсот-восемьсот – к югу от Галапагосских островов… Призрак, а не земля… Особенно в те мгновенья, когда несешься над океанским простором, почти забыв, что где-то есть материки, другие острова, прочная твердь горных хребтов, рассыпчатый песок пустынь, леса и степи, города и веси…
"Куда же мы полетим?.. – спросил себя Каргин. И ответил:
– Лучше бы в наши края, в любое место от Кавказских гор до северных морей, от Сахалина до Карпат. Ну, раз держава сократилась, не до Карпат, а до Ростовской области. Либо, к примеру, до Смоленской… Места много, хватит для посадки, а вот в один прием не доберешься. Даже на этом чертовом “помеле” и с полными баками… А баки, – тут он покосился на указатель расхода топлива, – наполовину пусты. Значит, прощай Сахалин, Кавказ и даже Маркизский архипелаг, и остаются у нас Галапагосы либо Перу. В Перу, пожалуй, делать нечего, а вот Галапагосы подойдут. Скалы да черепахи, край земли, тихая юдоль… Чья она? Вроде бы эквадорская…”
Каргин полез в бумажник, вытащил паспорт, полюбовался на десяток виз, а особенно – на эквадорскую, с орлом над огнедышащей горой. Спрятал документы, переключился на автопилот, пошарил под сиденьем, нашел НЗ, поел. Потом опять задумался о маршруте. Галапагосы, конечно, место тихое, как раз для подозрительных иностранцев, но до Москвы оттуда не долететь. А вот в Панаму – можно. В Панаму, Эквадор или Колумбию, а там – на Кубу, к инструктору дону Куэвасу… Хороший мужик! Отчего бы с ним не повидаться? Вспомнит, примет, обласкает и посадит в самолет, и через десять часов – Москва! Жаль, что мачете отняли, был бы ему подарок…
Каргин задремал.
И снились ему на этот раз не афганские горы, не равнины Ирака, не ангольские джунгли, не остров Иннисфри и даже не Париж, а иные края, то снежные, то залитые солнцем, то сумрачные под дождевыми облаками, но в каждом обличье – прекрасные. Снились лица друзей, живых и погибших, снились отец и мать и дон Куэвас, тоже чем-то походивший на отца; они кивали Каргину и что-то шептали – что именно, расслышать он не мог, но понимал, что его поддерживают и одобряют. Потом чей-то голос внятно сказал: там, где ты вырос, твое место. Не нашел – ищи! Но помни: в родных краях и вороний грай слаще пения соловья.
