— Что за догадка? Открой шкаф.
— Рано.
— Все равно открой.
Алик поднялся со своего места, присел перед Олей на корточках, взял ее руки в свои и требовательно посмотрел ей в глаза. Она помедлила и уступила:
— Ты помнишь, как тетя Паша прописывала нас к себе? Она тогда спросила, когда мы родились. Мы сказали. А тетя Паша тогда: «Вы что-то путаете, этого не может быть. Дети так быстро один за одним не рождаются. Запишем вас обоих на одну дату, как двойняшек». Выбрали твой день рождения. Мне это не понравилось — я должна была стать младше на полгода. На полгода — понимаешь? Я ведь и сейчас хорошо знаю, когда мой настоящий день рождения.
Алик вскочил.
— Это же меняет все! — крикнул он. — Совершенно все!
— Не спеши. Сначала надо, чтобы это подтвердилось.
— Да что тут подтверждать? Ясно же и так. Мы друг на друга и не похожи.
— Отец, кстати, у нас может быть один…
Алик схватил Олю за руку и поднял ее с лавки.
— Обратно к тете Нине! Чтоб все вопросы отпали!
— Сейчас уже поздно.
— Пусть! Пошли на мост, возьмем такси! Там их много с Киевского вокзала проезжает…
В такси Оля сказала:
— Я должна увидеть папину книгу… — и поправилась: — Книгу Степана.
Алик, указав глазами на шофера, прижал палец к губам.
* * *
Виктор Георгиевич Кареев был теперь пенсионер и жил на Красной Пресне. Служебную квартиру, которую он с матерью занимал в конце сороковых и где бывала Оля, ему пришлось сменить опять на комнату в коммуналке.
Носатый, темнолицый, неприветливый, Кареев бесцеремонно оглядел меня с головы до ног, прежде чем посторониться и дать нам с Надей войти в квартиру. Приведя нас к себе в комнату, он прямо у двери спросил, по какому делу мы приехали — будто и не говорил об этом вчера с Надей по телефону. Он переспросил фамилию голландского солагерника Степана и бросил на меня колкий взгляд.
— Сколько ему лет?
— Восемьдесят пять.
— Долго же у вас живут.
У меня в портфеле лежала бутылка виски. Я достал ее и протянул Карееву.
— Давайте помянем Степана Александровича и Аполлонию Максимовну.
— Что это за дрянь?
— Виски. Американская водка. Я бы купил голландскую, но в Москве ее не найти.
— Тоже мне, водка. Чего она такая ржавая? Спрячь ее обратно. Такой не поминают.
Указав нам на диван, хозяин открыл шкаф и надел на свою теплую не по погоде фуфайку еще и пиджак, на лацкане которого имелась внушительная колодка.
— Военные награды? — поинтересовался я.
— Что же еще, — веско бросил Виктор Георгиевич и назвал свои ордена. После этого он достал из буфета начатую бутылку водки и три стакана. Кареев налил два стакана до краев, а третий — наполовину: «для дамы». Мы чокнулись.
Все, кроме меня, выпили до дна.
— Это неуважение, — упрекнул меня Кареев, но настаивать не стал. — Тетя Поля не обидится: она водку в рот не брала. И дядя Степа ее не пил. Видал, характер? При его жизни — и не пить.
— У вас случайно нет их фотографии? — спросил я.
Кареев ухмыльнулся.
— Случайно есть. 29 мая 1938 года, когда я бежал из дому, чтобы не угодить в спецназовский детдом, я взял с собой карточку, где мы запечатлены все вместе: мама со мной и тетя Поля с дядей Степой и детьми. Наша единственная общая карточка. Снялись в Парке культуры и отдыха имени Горького. Было лето 1937 года.
Он достал фотографию, и мы втроем вгляделись в черно-белые лица, каждое из которых выделялось по-своему.
Самой заметной фигурой был, конечно, Степан — стриженный наголо, в круглых черных очках, длинный и узкий, как жердь. Линников держал под руки смеющуюся Нину и Аполлонию — олицетворенный знак вопроса: он был и в ее позе, и во взгляде. Пышная жизнерадостная Нина обнимала мальчика со шкодливым выражением лица.
— Вам здесь лет двенадцать? — спросил я Виктора Георгиевича.
— Четырнадцать.
Не скажешь, что четырнадцать. Мальчик Витя был на полголовы ниже матери и одет в короткие штанишки на помочах.
Изнуренная женщина-вопрос по другую сторону Степана выглядела полной противоположностью Нины. Короткие, прямо отрезанные, зачесанные назад волосы были повязаны светлой ленточкой. Темное, длинное, с изящными чертами и узким носом лицо заставляло думать об иконах — не очень оригинальное сравнение, но я не видел еще другого лица, которое так бы явственно выражало «тихую скорбь».
За руку Аполлонии держалась беленькая девочка-ясноглазка. Она прямо смотрела в объектив и держала в свою очередь за руку похожего на мать мальчика. Дети были одного роста и одинаковых пропорций, но странное дело: мальчик выглядел хрупким, а девочка — нет. Оля и Алик.
— Я так понял, что Оля и Алик пропали без вести. Уже после войны. Как это могло случиться?
— А кто его знает, — буркнул Кареев и хотел забрать у меня фотографию, однако по моей просьбе оставил ее на столе.
— Может, они еще живы?
— Они не могут быть живы, — сказал с раздражением Виктор Георгиевич и, кивнув на Надю, спросил: — Как и она, что ли, тети-Полиным словам верите? Я сам был с тетей Полей на той горе. Тропа у часовни кончается, а за часовней — обрыв. Если бы Оля с Аликом спустились обратно с горы, их бы видели. Горы там голые, всякого видно. Но их никто не видел. В часовне остались все их вещи, мы с тетей Полей привезли их домой. Эх, бедняжка тетя Поля! И часовню видела, и вещи, а в очевидное не поверила. Мать, что тут скажешь…
История внезапно скакнула за горизонт. Какая гора? Где? Почему часовня? Девочка на фотографии притягивала к себе внимание. Никто из пятерых не смотрел в объектив так требовательно, как она.
— Необычная девочка, — сказал я.
— Снежинка, — прошептал Виктор Георгиевич, и его раскрасневшееся лицо сжалось. — Ее в новогодние праздники в детсаде всегда снежинкой наряжали. Выросла и пропала в снегах… Мать дала Оле и Алику деньги на дорогу, все свои сбережения. Дала под условие: они будут писать и сообщать все свои новости. Пришли две телеграммы, обе с Алтая. В первой, посланной из Барнаула, значилось: «Добрались благополучно». Вторую телеграмму они отправили из городка Елизарова у монгольской границы. Там говорилось: «Все хорошо, едем на встречу в Маковку, подробности письмом». Письма не пришло. Тетю Полю освободили осенью пятьдесят восьмого года, и она сразу взялась разыскивать своих детей. Кроме нас с матерью, никто не знал, что они подались в Сибирь. Тетя Поля еле дождалась весны, и в марте пятьдесят девятого, десять лет спустя после отъезда Оли и Алика, мы с ней отправились на Алтай искать их следы. Мы добрались до Маковки — это высокогорный поселок за Елизаровом, и узнали там, что наши путешественники прожили в самой Маковке пару дней, а потом обосновались в часовне на горе Су-бун. Никто к ним в часовню не поднимался. Они в ней все время только вдвоем и были. Были и сплыли.
— А какая встреча у них предполагалась в Маковке? — раздался голос все время молчавшей Нади.
— Да никакая! — отмахнулся Кареев. — Та «встреча» просто взбрела Оле в голову. — Он перевел на меня помутневшие глаза и сказал с болью: — Ведь если говорить правду, Оля-то стала «того» — не выдержала перетрясок. Помутилась в уме и Алику голову заморочила. Я не думал, что это так кончится… Они спали у нас последнюю ночь перед отъездом. Никогда не забуду: у Оли глаза были не серые, а черные — такие зрачки расширенные. Надо же такое удумать — на Алтай ехать к этому чертову монаху!
— Какому монаху? — встрепенулась Надя.
— О ком книга написана. Он ей снился, звал ее — до бреда дошло. Книга-то в часовне осталась, а вот их самих — след простыл.
Надя изменилась в лице.
— В часовне лежало «Откровение огня»?! — медленно, почти по слогам, спросила она.
Кареев взглянул на нее непонимающе.
— Вы имеете в виду старую книгу в кожаном переплете, найденную Степаном Александровичем в монастыре?
— Ну да, — насупившись, подтвердил Виктор Георгиевич, словно Надя приставала к нему с какой-то ерундой. — Оля ее с собой на Алтай взяла.
— В голове не укладывается, — произнесла с чувством Надя, — чтобы книга, пусть даже такая уникальная, как эта, так сильно могла влиять на судьбы людей. Сначала из-за нее арестовывают Аполлонию Максимовну и Степана…
— Да не из-за нее их арестовали! — не выдержал Кареев. — Это мама и тетя Поля так думали, а на самом деле все было по-другому. Узнавал я в органах: Харитонов на них донес, наш бывший сосед. Отомстил за то, что его переселили. Анонимку послал в НКВД, сволочь. Ни маме, ни тете Поле энкавэдэшники тогда стукача не назвали, хотя сами до него доискались…
ОЛЯ И АЛИК«А может, взять и все сказать прямо?» Алик представил несчастные Олины глаза. Нет-нет-нет! Пусть останется все как есть: бессонница, разгрузка товарных составов, шатание по Москве, Олины фантазии о Шамбале, неясность с университетом — все, кроме вагончика. С вагончиком надо было кончать. Как — он не знал. Комнаты в Москве дорогие, да их еще не найдешь.
