— Еще до войны, — сообщил мой собеседник. — Тихо умер, как голубок. Раз заснул и не проснулся.
— Вы, наверное, сейчас единственный, кто совершает действа? — спросил я.
— Ну, почему единственный. Племянника им научил, Геру. Он все ко мне приставал, как я в лагере смог выжить. Подозрительно это ему было, что я живой и бодрый оттуда вернулся. «Столько народу, — говорит, — там померло, а ты жив-здоров. Это какими же заслугами?» Ну я ему о белом огне и рассказал. Недавно Гера ко мне двух девушек привел, подружек — чтобы и им рассказать. Я не отказал. Вот так, потихоньку да понемногу, и узнает народ о белом огне. Все получается, как пресветлый хотел. — Дядя Саша перевел взгляд на иконку, лежащую перед нами на траве. Шрамик был изображен изогнутой линией.
— А что это за черта над правой бровью? — перешел я к тому, ради чего была эта встреча.
— Повреждение. Наставник поранился при камнепаде в горах. Он ведь с гор пришел.
— Он что, и об этом вам во сне рассказывал?
— И об этом. Он много всего рассказывал.
— И сказал, с каких гор пришел?
— Нет, этого не сказал. — Губы у дяди Саши дрогнули. Было похоже, что я ему тоже время от времени представлялся чудаком. — Скажешь тоже — «с каких гор»! Да какая разница с каких? Ясно, что не с тех, где на лыжах катаются.
— И Степан знал про камнепад?
— Этого я сказать не могу. Мне он ничего не говорил про камнепад.
— Наверное, и Степану Евларий снился?
— И этого я, милый, не знаю. Думаю, что пресветлый не мне одному снился. Он, как опочил, только так с нами встречаться и может.
— А забыть вы не могли, что знали про шрам и камнепад от Степана?
— Да нет, этого я бы не забыл. Говорить приходилось мало — то работа, то отбой. В лагере, милый, не поговоришь — только урывками, и каждый разговор остался в памяти как отчеканенный. Нет, милый, я бы о камнепаде не забыл. Веришь не веришь, а отца Евлария я знаю через себя.
— Сколько раз он вам снился?
— Один раз, 3 мая 1971 года. Одиннадцать лет уже пролетели, а душа и по сей день насыщена. Чего ты еще хочешь узнать, милый?
Вопросов у меня больше не было. Мы распрощались.
В тот же день, вечером, я поехал в 1-ю Градскую больницу. Надю вызвали ко мне в вестибюль. Я увидел ее в новом облике: медицинский халат, косынка на голове. Белое ей шло.
— У тебя что-то важное? — спросила она тоном, каким разговаривала когда-то с посетителями АКИПа. — Меня отпустили только на минуту.
— Я хотел тебе рассказать о встрече с Чесучовым. Обнаружились интересные вещи.
— И ты только из-за этого приехал?
— Это главное. Оказывается, Степан в лагере практиковал «действа» кенергийцев и научил им Чесучова. Как тебе нравится такой поворот событий? — Надя вяло пожала плечами. — Есть и другое. Кое-что выяснилось о Симаковой. Степан познакомился с ней, когда служил в ЧК. На ее счет у меня есть одна догадка.
— Уж не то ли, что она была коллегой Линникова?
Я оценил Надино чувство юмора, а точнее — тот факт, что оно к ней вернулось, но оказалось, что она не шутила.
— Симакова была старой революционеркой, подпольная кличка — Налама, — бесстрастно сообщила Надя.
Я усмехнулся: ну и дядя Саша! Мне он этого не рассказал.
— Может быть, Чесучов назвал тебе и ее имя-отчество?
— О Наламе я знаю не от Чесучова. Я нашла ее письмо Степану. Оно лежало в том же томе Даля, что и свидетельство о рождении Оли.
— Почему ты мне ничего не сказала об этом письме?!
Надя встала со стула и сказала с вызовом:
— А что, я должна говорить тебе все? Мне пора обратно.
Я остановил ее, поймав за рукав.
— Надя, твое разочарование мне хорошо понятно, но ведь я — не самое главное в твоей жизни, правда?
— Конечно нет, — подтвердила она, и ее подбородок вздернулся.
Я невольно улыбнулся. В чувстве юмора она мне в этот раз не уступила — и ее губы двинулись.
— Ну а теперь скажи нормально, как компаньону — что еще было в письме Симаковой Степану?
— Мы еще не стали компаньонами.
— Как так? Мы вместе собираем материал для твоей повести.
— Скажи пожалуйста!
— Это начало.
— Начало уже кончилось! — объявила она. — Мне надо идти.
— А как же письмо?
— В другой раз! — ответила Надя через плечо, уже направляясь к двери.
Я поймал себя на том, что ее заносчивость перестала меня раздражать.
СТЕПАН— Осталась еще эта старуха… как ее… — Комиссар Замоскворецкой районной ЧК Сочельник замешкался.
— Налама, — подсказал Степан. Леша Каманов и Богдан Белянкин, его товарищи по оперативной группе, одновременно глянули на него, каждый со своей ухмылкой.
— Тебя спрашивают, Линников? — гаркнул Сочельник и полез в карман. Он извлек оттуда бумажку и дальше говорил по ней: — Налама, настоящая фамилия — Симакова. Буддистка. Спекулирует золотом. Прячет у себя золотого идола. Сама вся в золоте. В общем, — подвел он итог, — случай серьезный, но так получается, что идти к этой спекулянтке я не могу. Уже почти полвосьмого, а мне мать еще хоронить.
— Ой, — вырвалось у Леши, — у тебя, товарищ комиссар, мама умерла?
— Давай без соплей! — прикрикнул на него Сочельник. — Короче, пойдете к Наламе-Симаковой одни. Старшим будет…
Белянкин был самым крепким из этих ребят, но именно его, хитрюка, Сочельник особенно не любил.
— Линников будет старшим.
И, выбрав Степана, мрачного тощего парня, отличавшегося убийственной памятью и равнодушием к имуществу, Сочельник дальше обращался только к нему:
— Кто дал сигнал, неизвестно. Письмо без подписи, дата поступления — 11 ноября 1919 года. Это значит, что оно лежит у нас в отделе неделю, и откладывать это дело больше нельзя. Сигнал проверить. Как опознать золото — вы теперь научены. Если золото у Симаковой и правда имеется, его — изъять, а спекулянтку — под арест. Дело сделаете — забирайте паек и по домам. На сегодня все.
Тройка была на дежурстве уже тринадцать часов.
По дороге к Наламе Леша спросил:
— А кто вообще эти би… бо… буситы?
— Буддисты, — поправил Степан. — Это вера такая. У православных — Христос, у буддистов — Будда.
— Откуда ты это знаешь? — поразился товарищ.
— Читал.
— Про этих… как их… читал?!
— И про этих, и про других. Я про всех читаю, понял?
Когда подходили к дому Наламы, Степан объявил:
— Допрос поведу я! В допрос не встревать!
Богдан сплюнул.
— Гляди-ка, — сказал он, — ну, прям, командир! Заставь дурака молиться…
Не успел он договорить, как Линников вцепился в него и стал душить. Леша еле-еле растащил их.
— Я тебя за «дурака» в следующий раз… — прорычал Степан и подкрепил угрозу ударом под дых.
Пока Богдан ловил воздух, он открыл дверь подъезда и бросил через плечо Лепте:
— А ты, Каманов, больше не суйся, понял?
Комната Наламы-Симаковой была на втором этаже. Замок на двери отсутствовал. Степан приблизил ухо к двери, ничего не услышал и толкнул ее ногой. Дверь распахнулась настежь, и чекисты увидели полупустое помещение. Стены, потолок, занавесь на окне, половики были белыми. Мебель в комнате отсутствовала, если не считать сундука у левой стены и длинной скамейки у окна. Но не эти особенности бросились им прежде всего в глаза, а две фигуры приблизительно одного и того же размера, сидевшие друг перед другом. Одной из них был пресловутый идол. Поставленный на лавку лицом к двери, он возвышался над второй фигурой — хозяйкой этой странной комнаты. Она была одета в красное и сидела на полу спиной к чекистам в той же позе, что и ее истукан: ее ноги были скрещены, а кисти рук лежали на коленях ладонями вверх.
С первого взгляда обнаружилось: сигнал пришел ложный. Только идиот мог принять крашенное золотой краской дерево за золото. Кто-то просто возвел поклеп на Симакову. Впрочем, делать окончательные выводы было еще преждевременно — раз уж пришли, надо было производить обыск.
— Встать! Предъявить документы! — скомандовал хозяйке Линников.
Старуха не шевельнулась. Степан повторил приказ, и опять никакой реакции.
— Белянкин, Каманов, заходи с обеих сторон! — распорядился он.
В тот момент, когда Богдан и Леша двинулись к Симаковой, она сняла руки с колен, соединила ладони у груди и поклонилась своему истукану. Встав рядом с ней, чекисты ее трогать не стали — она сама поднялась с пола и, ни на кого не взглянув, пошла к сундуку, снимая на ходу шаль с головы. Открылись ее седые волосы, закрепленные пучком на макушке.
Налама порылась в сундуке и достала свернутый листок, который вручила стоявшему ближе других Богдану. Теперь чекисты могли увидеть ее лицо. Никаких украшений старуха не носила — и то, что она «вся ходит в золоте», оказалось враньем. Единственной примечательностью была маленькая коробочка из бурой кожи, привязанная к пучку надо лбом.
