В общем, скинуть куртку и шапку я не решился. Ковач, осмотревшись, взглянул на меня.
- Зябко? - спросил он.
И, не дожидаясь моего ответа, выдвинул заслонку, открыл дверцу топки, заложил в нее березовых поленьев и дунул изо всех сил на остававшиеся горячие угольки. Они из матовых сделались бледно-багровыми, потом пустили россыпь искр, и буквально через две минуты дрова уже горели, весело потрескивая.
(Я потом дома попытался проделать то же самое, когда растапливал печку, и у меня ничего не получилось. Сколько я ни дул, угли все равно лишь слегка краснели и пускали одну-две искорки, а ведь они были свежее и горячее, чем в печке Ковача. Пришлось мне в конце концов воспользоваться обычным способом: спичками, старыми газетами и щепками. «Это же какая силища в легких нужна, чтобы полуостывшие угли раз дуть в пламя!» - подумалось мне тогда.)
Сразу сделалось теплей, веселей и уютней.
- Теперь я здесь живу, - сказал Ковач, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе.
Я придумывал, что бы такое сказать, чтобы завязать беседу.
- А ты знаешь, что в этом доме водятся привидения? – спросил я.
- Знаю.
- Тебе что, уже рассказали?
- Да.
- И ты не боишься? - поинтересовался я.
- Нет.
- Говорят, на этом месте казнили пугачевцев ...
- Да, - все так же односложно ответил он. А потом, подумав, добавил: - Но это было очень давно.
- Так ведь привидения бессмертные, разве нет? - сказал я. - Может хоть тысяча лет пройти, они все равно будут разгуливать, если им так нравится.
- Особенно сегодня, - согласился он. - Но сегодня они нестрашные.
- Почему? - удивился я.
- Крещенский сочельник, - пояснил он. - В крещенский сочельник они любят порезвиться, но особого вреда причинить не могут. Вода на подходе.
Я не все понял, но решил поразмыслить над непонятным потом, и снова спросил:
- А когда они бывают страшные?
- На Масленицу, - ответил он.
- Почему?
- Так повелось.
- А на Масленицу они и для тебя могут быть страшные? - спросил я. - В смысле, тебе навредить?
- Всяко может быть, - неопределенно отозвался он.
- А если на Масленицу в этом доме они к тебе выползут? - не унимался я.
Его голова повернулась вполоборота, почти как на шарнире, и он опять смотрел на меня своим странным взглядом, непроницаемым и одновременно бездонным. Таким бывает осеннее небо.
- Ты не поймешь, - сказал он.
- Да что же это такое! Того я, видишь ли, не пойму, этого не пойму! - обиделся я. - Разве ты не можешь объяснить так, чтобы я понял?
- Я не говорю, что вообще не поймешь, - спокойно произнес он. - Я говорю, что сейчас не поймешь.
- Но ты мне одно скажи - ты и на Масленицу с ними справишься? Или, может, ты специально в этом доме поселился, чтобы с ними справиться раз и навсегда?
Он немного подумал.
- Да. Наверное, да, - наконец сказал он.
- А вода, получается, тебе нравится?
- Вода и огонь - друзья металла. В жарком огне и в студеной воде рождался булат.
- Точно ... - я подумал. - А ты сегодня купаться пойдешь?
- В проруби?
- Да.
- Я собирался, - сказал он.
- Пойдем вместе!
- Давай.
- Я зайду за тобой, да?
- Да.
Вот так и получилось, что на реку мы отправились вместе, я и Ковач. Мои удивились, узнав, с кем я иду, но возражать не стали. Отец только улыбнулся и кивнул.
- Ступай. с Ласло ты будешь как за каменной стеной. Взрослые сразу привыкли называть его «Ласло». А я не мог называть его иначе, чем Ковачем. Я и к нему так обращался: «Послушай, Ковач ... » или: «Скажи, Ковач ... ». И на «ты» при этом. Это вы, наверное, уже заметили. Почему-то с самого первого момента у меня было ощущение, что к нему нужно обращаться на «ты», а не на «вы», как ко многим взрослым, что любое «вы» будет с ним неправильным, несмотря на его грозный вид и на то, что чудеса, которые он творил, обычному человеку не под силу.
И вот мы с ним шагаем на реку, и все было бы замечательно, если бы меня не мучили воспоминания о подслушанном мной разговоре. Выходит, на директора круто наехали, и всей его семье угрожает опасность? Главное, Машке угрожает .. Я ломал голову, как бы предупредить Машку так, чтобы она не поняла, что мне так много известно. И ничего толкового не придумалось. Лучшее, что приходило мне на ум, - это напомнить Машке, как она сама мне рассказывала, будто кто-то хочет обанкротить комбинат, чтобы прибрать его к рукам, и сказать ей, что, подумав над этим, я понял: ей надо быть поосторожней. Вон сколько и в газетах пишут, и по телевизору показывают, как такие люди ни перед чем не останавливаются, чтобы заполучить желаемое. И теперь, когда пойдут госзаказы и комбинат, уже почти попавший им в руки, от них уплывет, они могут и на ее отца наехать, и к ней, к Машке, подослать какую-нибудь шпану ... В общем, скажу я ей, пусть трижды глядит по сторонам, прежде чем переходить улицу.
Впрочем, все эти объяснения, когда я их выстраивал и обдумывал каждое слово, получались довольно неуклюжими, но лучше так, чем совсем никак.
Одно успокаивало: раз Ковач сказал, что будет оберегать директора и его семью от всяких нападок, значит, защитит он как надо. Тот, кто способен превратить обычный нож из нержавейки в булатный клинок, сумеет и всех бандитов перемолотить.
- Ты мрачный? - спросил Ковач. - Или нет?
- Нет, - ответил я. - Я все думаю, как же это у тебя с ножом так получилось.
- Ты знаешь, что такое сталь? - спросил он.
Я удивился этому вопросу, настолько он был простой.
- Железо и углерод, - сказал я. - И еще разные добавки, чтобы сталь была либо прочной, либо гибкой, либо тугоплавкой, либо такой, которую почти нельзя намагнитить, либо какой-то еще, какой требуется. Практически любой элемент может поменять свойства стали и сочетание элементов - тоже.
- Железо и углерод, - повторил он. - Вот и все. -В смысле?
- В смысле, что этого достаточно, чтобы сотворить любое чудо. Главное, чтобы во всем была точность. И в пропорциях, и во времени плавки, и в том, какой идет поддув кислорода. Когда ты научишься этой точности, У тебя тоже все будет получаться. Но учиться ей ты должен сам, много раз ошибаясь и снова пробуя. Поэтому я и не хочу тебе объяснять ...
- Но ведь даже если бы ты объяснил, я бы в жизни не сумел такого повторить! Просто взять нож в руки - и ...
- Да, тебе нужно будет затратить на это больше труда и времени. Но это и хорошо.
- Выходит, ты жалеешь, что у тебя все получается слишком легко и просто?
Этот вопрос его несколько смутил. Он задумался, и довольно долго мы шли молча. Потом он сказал:
- Давным-давно ... Да, давным-давно я запомнил одну пес ню. Не про сталь, а про зиму, и вообще ...
И он запел, негромко и старательно:
А зимой твоя лошадь увязла в снегу,
Оступилась, упала
И тяжелым хребтом придавила тебя,
Тебе ногу сломала.
Ты продрогла, промерзла, пока я тебя
Нес по рыхлому снегу.
Только к ночи, с тобой на руках, я дошел
До тепла и ночлега.
И под черным распятьем на белой стене
Ты всю зиму лежала.
Я зашел попрощаться, и слабой рукой
Ты на грудь подняла одеяло.
А в Америке, в чудной, далекой стране
Воют дымные трубы.
Ночь в Манхеттен придет, и я вижу во сне
Твои бледные губы.
- Видишь? - сказал он. - Это песня о том, чего я не могу понять, как ты не можешь понять, почему у меня так ловко все получается со сталью. Я выучил эту песню и пою ее, и я знаю, что в этой песне есть, как говорят, «тоска». Я стараюсь проникнуть в нее, в эту самую «тоску», но все равно ее не чувствую и не могу разглядеть, в каких словах она прячется.
- Неужели тебе иногда хочется испытать тоску? – удивился я. - Это неприятное чувство.
- Может быть, - ответил он. - Но я-то этого не знаю.
А я задал глупый вопрос:
- Это песня про то, что было на самом деле? В смысле, с тобой?
- Нет, - ответил Ковач. - Это просто песня, я же сказал.
- А откуда она взялась?
- Это венгерская народная песня, очень старая. А ее конец, наверно, досочинили те венгры, которые уехали в Америку.
- Почему же я ее понимаю? Ведь она не на русском, а на венгерском сочинена, так?
- Не знаю, - ответил Ковач. - У меня почему-то получается петь ее так, что она становится понятной на всех языках.
- А ты сам был в Америке? - спросил я.
- Был, - ответил он.
- Ух ты! И как там?
- Я не знаю.
- Как же ты можешь не знать?
Да, от Ковача голова иногда начинала идти кругом.
- Я там был очень давно, - объяснил он. - Я не знаю, как там сейчас. Может быть, совсем непохоже на то, что я видел когда-то.
