чтобы их можно было вгонять в дерево по шляпку двумя ударами обуха, и Коля тратил на каждый гвоздь очень много времени. За два часа он выпрямил не больше полусотни, и очень устал, и кончил тем, что разбил себе палец в кровь неверным ударом молотка.
Увидев разбитый палец, Вова Кравчук сжалился и перевёл Колю на совсем лёгкую работу — следить за костром, на котором варился столярный клей. Сначала Коле это понравилось — бросать в горячий котелок прозрачные янтарные плитки клея, помешивать их палочкой, подкидывать в костёр лёгкие стружки, мгновенно пожираемые пламенем. Но скоро ему стало скучно. Мешать клей и подкидывать стружки приходилось не так часто, и в промежутках нужно было сидеть сложа руки. От нечего делать он стал подбрасывать стружек так много, что пламя поднялось выше человеческого роста. Жар вынудил Колю отойти от костра на несколько шагов. Многие столяры прекратили работу и с любопытством уставились на ревущий, прыгающий огонь.
Вова Кравчук подошёл к костру. Коля был уверен, что получит от него нагоняй. Но Кравчук не сказал ни слова. Он молча принялся оттаскивать парты подальше от огня, чтобы они не загорелись и не покоробились. Коля, спохватившись, стал помогать ему. Оттащив парты, Кравчук подобрался к самому огню и начал затаптывать своими большими ботинками стружки, загоравшиеся вокруг. Рыжие волосы Кравчука были так похожи на пламя, что, казалось, голова его пылала.
Он постоял у костра, пока огонь не поник, и лишь тогда повернулся к Коле. «Ну, сейчас начнётся разнос», — подумал Коля, прямо смотря в глаза Кравчуку. Однако Кравчук не только не разнёс его, но даже замечания не сделал.
— Пойдём, я дам тебе рубанок, — сказал он Коле.
Это была третья попытка за один день использовать Колю в бригаде столяров. Коля в глубине души подивился терпению Кравчука. Неуверенно принял он из его рук рубанок, боясь, что снова осрамится.
Но на этот раз дело пошло, Коля работал на заготовке: стругал шершавые доски разной толщины, чтобы сделать их гладкими и одинаковыми. Пахучие тонкие стружки, курчавясь, ползли из рубанка. Работа эта оказалась умной работой: она требовала расчёта, постоянного внимания и, главное, особого уменья чувствовать дерево, понимать, где оно твёрже, где мягче, как расположены в нём сучки, слои.
— Не нажимай. Легче, легче! — говорил, подходя к Коле, Вова Кравчук.
Через полчаса колины руки ходили уже сами собой, без всякого, казалось, усилия. Высунув кончик языка, Коля махал и махал рубанком, освобождая послушную, гибкую доску от всего, что было на ней лишнего. Теперь он чувствовал, что тоже строит школу.
Чтобы увидеть Стёпочку, ему стоило только поднять голову от верстака. Стёпочка оттаскивал готовые парты в угол двора и там красил их. Он осторожно водил по партам маленькой кистью, потом отходил в сторону и с важностью оглядывал свою работу: всюду ли краска легла ровно? Когда он, идя за новой партой, приближался к верстакам столяров, Коля старался встретиться с ним глазами. Но Стёпочка глядел на Колю так, словно не замечал его, словно Коля был столб или камень. Подходя к столярам, он разговаривал и шутил со всеми, но только не с Колей. Он не простил Коле отказа ехать с ним на Чёрное море и не скрывал этого. «Ну, и пускай», — думал Коля. Но в глубине души был огорчён.
Он чувствовал себя одиноко среди всех этих ещё не знакомых мальчиков, большинство из которых к тому же было старше его. Кроме Стёпочки в школе был только один человек, давно ему известный, — Агата. Но Агата сидела в сарайчике, наскоро сколоченном в углу двора из досок, и он видел её редко.
Там, в этом сарайчике, находилась не то {1} контора строительства, не то склад. И этой конторой, этим складом, управляла Агата. Уходя, ей сдавали на хранение инструменты. По требованию бригадиров она выдавала гвозди, клей, мел, замазку, олифу, листовое железо, задвижки, шпингалеты, оконные стёкла. Иногда двери сарая открывались, и Агата появлялась на пороге. Худенькая, с милой ямочкой на подбородке, она серыми, широко расставленными глазами смотрела куда-то вдаль, над головами работающих мальчиков. И, глянув туда, куда глядела она. Коля всякий раз находил там Виталия Макарыча, спускающегося со школьного крыльца.
Виталий Макарыч неторопливо обходил всех работающих мальчиков: и столяров и маляров. Возле некоторых он останавливался, внимательно следил, как пилят какую-нибудь доску, но никому не делал никаких замечаний. Только иногда вдруг говорил:
— А ну, дай-ка мне.
Брал в свою левую единственную руку пилу, молоток, кисть или рубанок и принимался работать с необыкновенным проворством. И рубанок плыл легко, без натуги, пила пела веселей, гвозди входили в дерево, не сгибаясь, и краска, до сих пор ложившаяся пятна-нами, начинала ложиться ровным слоем. Он поднимал раскрасневшееся лицо, отдавал молоток столяру или кисть маляру и шёл дальше. И Колю удивляло, что он одной рукой умеет всё делать лучше, чем другие двумя руками, и нравилось Коле, что он не кричит, не командует, не советует, а только показывает.
Вообще Виталий Макарыч начинал нравиться Коле, и Коля вынужден был в этом признаться. «В конце концов, он-то ведь не виноват, что сидит на папином месте, — думал Коля. — Должен же быть в школе заведующий учебной частью». И всё же Коля невольно чувствовал к нему неприязнь, неразумную, с которой никак не мог справиться.
Следя краем глаза за тем, как Виталий Макарыч двигался по двору, переходя от одного школьника к другому, Коля ждал, когда он подойдёт к нему. Он надеялся, что Виталий Макарыч сам заговорит с ним о папе. И Виталий Макарыч подходил к нему и останавливался у него за спиной. Чувствуя Виталия Макарыча у себя за плечами, Коля работал, не поворачивая головы, не глядя на него, и ждал. Но ничего не дождался. Виталий Макарыч не только не заговорил с ним о папе, но даже ни разу не сказал ему: «А ну, дайка мне» — и не взял у него из рук рубанка.
