— Как работалось, братишка? Собрали урюк?
И вслед за этим ярко вспыхнула настольная лампа.
— Я вздрогнул. Вот ведь мудрый! Узнал все-таки, что я уходил. И даже догадался — куда…
— А ты проницательный, — хмуро сказал я. — Только поздно мы собрались — воробьи там до нас поработали на совесть.
Акрам неожиданно для меня сказал:
— А вот Костя и Замира думают иначе!
— Это в каком смысле? — насторожился я.
— В самом хорошем… Прослышав, что вы собираетесь снова заседать, вместо того, чтобы взять ноги в руки и поскорее мотать к бабке Наталье, я встретил
после уроков Костю с Замирой и попросил их помочь мне…
— Так это вы собрали весь урюк?!
— Смышленый ты, — усмехнулся Акрам. — Так, да не совсем… Просто они были в восторге от того, как вы сконфузитесь, обнаружив, что уже все сделано до вас. Они рассказали мне, как ты группу свою агитировал, чтобы в ночное пойти, и мы решили вас опередить.
— А воробьи? — растерянно протянул я.
— Не без воробьев — много они урюка побить успели. Но все равно шесть ведер мы собрали… Это еще не все, — продолжал Акрам. — Бабка Наталья завтра
ждет вас снова — я сказал ей, что вы хотите косточки из урюка вынуть и по крыше его разложить — отличная будет на зиму курага. Не возражаете?..
— Я… нет… всегда готов!
— Вот именно! — остановил меня Акрам. — Во-первых, не надо всегда — надо когда надо. А, во-вторых, не надо ночью — можно и днем. Добра бояться не надо, а значит и прятаться незачем.
— Один ноль в твою пользу! — вздохнул я.
— Не в мою, — возразил брат. — В пользу личного примера.
Что и говорить, Акрам здорово обставил нас, бросив якорь в урюковом саду… Наутро, придя в школу, я не смел поднять глаза на участников нашей ночной экспедиции. Зато Костя с Замирой ходили петухами. Я долго терпел, но наконец не выдержал и подошел к Косте:
— Зря фасонишь, между прочим! Уж твоей заслуги и на грош нет. Это все Акрам затеял.
— Ты об урюке? — небрежно спросил Костя. — Так вот что я тебе скажу: брат у тебя — кошки ловчее, настоящий моряк. Он по деревьям, как по корабельным трапам и реям птицей порхал, мы за ним едва поспевали. Удовольствие смотреть, как человек работает.
— Ну и что же?.. — прервал я его излияния. — Так все и будешь удовольствие от чужой работы получать?
— Я тоже работал, — надулся Костя.
— Хватит об этом. А вот как же с Рафаэлькой будет — с внуком Ханифы-апы? Небось, ждете, когда он женится или в институт поступит? Ведь еще на сборе говорили, что надо бы помочь Ханифе-апе отводить внука в детсад.
— Она нам не доверяет.
— Пойдем к ней вместе и уговорим доверять.
Костя вздохнул — похоже, его мало радовала хлопотная перспектива — стать человеком, которому доверяют.
— Пойдем, — уныло согласился он.
К Ханифе-апе мы пошли в воскресенье утром. Она возилась во дворе с коровой. Тугая струя молока дзинькала о дно подойника.
— Ханифа-апа, — начал я. — Вы почему Рафаэльку тимуровцам не доверяете? Они обижаются.
Корова косила на меня красноватым глазом. Глаз на черной корове был как яичница на скороводе — разве что не шкворчал. «У, злюка», — подумал я про корову.
— Да разве я обижаю! — заохала Ханифа-апа. — Я ведь по журналу «Здоровье» поступаю — хожу ради сердца своего, укрепляю его, значит. Километр в детсад, километр домой — вот уже и здоровья на целый день. Здоровья ради, детки мои, сама хожу с Рафаэлькой.
Мы были озадачены. Не станешь ведь Ханифу-апу отговаривать от желания настойчиво укреплять сердце ходьбой. Вот и будь после этого тимуровцем… Тут, действительно, ничем не поможешь… Корова нетерпеливо обмахивалась хвостом, склонив голову на бок и явно прислушиваясь к аппетитному дзиньканью подойника. И тогда меня осенило. Я толкнул Костю:
— Слушай, может, корову будем отводить?
— В д…детсад? — ошалело уставился на меня Костя.
— Балда! — разозлился я. — Кто ж корову в детсад водит — на луг, говорю, водить ее надо — пастись. Это тоже ведь отличная помощь.
Не дожидаясь ответа Кости, я наклонился к хозяйке:
— Ханифа-апа, можно, мы корову попасем на лугу?
— А не побоитесь? — улыбнулась Ханифа-апа. — Она у меня неласковая.
Я еще раз глянул в огненный глаз коровы и поежился — свирепый взгляд не обещал ничего хорошего.
— Как звать-то ее? — спросил я и осторожно положил руку на теплый коровий бок. Под рукой дышал вулкан.
— Кисой зову, — улыбнулась Ханифа-апа.
— Так мы попасем? — неуверенно спросил теперь
уже Костя. — Можно?
Ханифа-апа поднялась с табуреточки, подойник был полон.
— Ну что мне с вами делать, — сказала она. — Конечно, не откажу — пасите, коли не можете без этого.
— Тяни Кису за веревку, — велел я Косте. — А я ее хворостинкой угощу, чтобы веселей шагала.
Я взял лозу и хлестнул Кису. Она вздрогнула и грозно наклонила голову.
— Тяни за веревку, — снова завопил я. — Видишь — в меня целит.
Костя потянул за веревку и корова нехотя пошла за нами, искоса поглядывая на меня.
— Ты ее не бей больше, — посоветовал Костя. — Шибко сердитая, с ней шутки плохи. Она и так дойдет.
Так и шли до самого луга. Костя, как бурлак на картине Репина, тянул толстую веревку, а Киса ленивой баржой плыла по проселку. Я нещадно лупил лозой макушки трав, распугивая кузнечиков и стрекоз.
На лугу мы вбили в землю колышек и привязали к нему веревку — пусть Киса теперь погуляет на привязи… Киса вела себя прилично — мирно брила наголо зеленую лужайку вокруг колышка. Припекало. Мы до одури наигрались и набегались. Легли в траву, вдыхая горький и пьянящий ее запах, от которого слегка кружилась голова. Костя сорвал сочную травинку, перекусил стебель и скривился — горько.
— Интересно все-таки получается, — задумчиво расфилософствовался он. — Вот корова ест такую горькую траву, а молоко получается сладкое. Здорово, да?
— Небось, молочка захотел? — поддел я Гришкина.
Костя перевернулся на спину и, заложив руки за голову, устремил мечтательный взгляд в облака, которые скучно брели над нами, словно белые коровы по синему лугу.
— Молочко — это хорошо! — согласился, после долгой паузы Костя. Он резко сел:
— Слушай, а ведь Ханифа-опа не рассердится, если мы немножко молочка попьем. Как ты думаешь?
— А где ты его здесь возьмешь?
— Чудак! — усмехнулся Костя и показал на Кису. — У нас тут по лугу целая цистерна молока бродит.
— Что тебе, дома молока не дают?
— Так то совсем другое дело. А тут — сами…
— Кису, что ли, подоить? А ты когда-нибудь пробовал?
— Не-а, — признался Костя. — Но что в этом особенного — раз и готово!
Я пожал плечами. Честно говоря, иметь дело с Кисой я почему-то не хотел.
— Разве что капельку, — неуверенно выдавил я. — Только, чур — доишь ты.
Костя обрадовался:
— Пошли к Кисе!
Киса возлежала на скошенной губами лужайке и обмахивалась хвостом, как опахалом. Глаза ее были мечтательно полузакрыты.
— Видишь, довольная какая! — шепнул я. — Наелась до отвала и настроение поднялось. А утром была злая, как собака.
Костя кивнул:
— Сейчас и у нас настроение поднимется. — Энтузиазма от его слов я почему-то не испытал.
— Сделай из газеты кулек! — приказал мне Костя, кивая на рулончик, торжественно стоявший у меня в кармане, как свежий букет в вазе. Я подчинился и стал прилежно скручивать газету в мини-ведро. А Костя осторожно потянул за веревку.
— Киса, Кисуля, вставай, маленькая! — заворковал он.
Корова и глазом не моргнула. Не глядя, она метко хлестнула Костю прямо по лицу. Костя отпрянул и продолжал подлизываться к корове:
— Кисуля, подъем! Вставай, Киса!
Он снова потянул за веревку, и Киса послушалась: нехотя поднялась и сонно уставилась на Костю, продолжая при этом болтать хвостом. Костя неуверенно шагнул к корове и издалека погладил крутой бок, приговаривая:
— Смирная… ласковая… хорошая…. послушная…
Костя задабривал Кису, с каждым словом все теснее приближаясь к ней. Наконец он повернулся ко мне:
— Лезь под Кису и подставляй кулек.
— Да ты что? — возмутился я. — Это же корова, а не автомат с газированной водой! Ты что же думаешь — за рог потянешь — и она тебе кулек молока выдаст?
— Не кричи, — зашипел Костя, — без тебя знаю, что не автомат. Лезь, говорю, и подставляй кулек, пока она добрая.
— А ты? — недовольно спросил я.
— Доить буду, непонятно, что ли.
Я ползком забрался под Кису и, подставив кулек, шепнул:
— Готово! Лезь доить.
Костя осторожно полез под нее. Киса с интересом наблюдала за нашими манипуляциями.
— Начали, что ли? — неуверенно спросил Костя. Голос его дрожал.
